И вот он сочувственно выслушивал откровения французского жонглера, который чуть ли не нараспев рассказывал историю своих взлетов и падений. Признания человека, одержимого мечтой о совершенстве, доведенном до абсолюта, – подобное ему доводилось слышать тысячи раз. Жонглеры особенно подвержены приступам отчаяния, так как не могут не поддаться искушению пойти в своей работе дальше, а еще потому, что все свое время посвящают изобретению новых вариантов, изменений, которые они могли бы внести в свой номер. Занимаясь ремеслом, требующим совершенного хладнокровия, живут они постоянно на нервах.

Южный акцент француза, пафос, звучавший в его голосе, негодующее выражение лица в моменты признаний о своих поражениях в долгой борьбе с «железным кругом» границ человеческих возможностей придавали его речам характер несколько комический; однако те, кто беспрестанно отдает людям лучшую часть самого себя, заслуживают снисхождения. Время от времени Чарли Кун нетерпеливо посматривал на часы. Путь из аэропорта в столицу был долгим; ехать оставалось еще по меньшей мере полчаса, а он очень спешил. У него были важные новости, предназначенные для того, кто в некоторой мере был его патроном: именно Альмайо кредитовал его в свое время, помог построить здание в тринадцать этажей на Сансет-бульваре в Беверли-хиллз, именно ему в настоящее время принадлежали семьдесят пять процентов акций агентства Куна. Его нередко критиковали за связь с диктатором; не постеснялись даже намекать на то, что «искатель талантов» снабжал ненасытного в отношении женщин генерала начинающими актрисами. Но Альмайо, способный не раздумывая подарить девице «тандеберд» или жемчужное колье, не испытывал ни малейшей нужды в услугах «искателя»; он приобрел такую известность, что после пребывания в его столице известной кинозвезды на улицах Голливуда можно было увидеть прекрасную блондинку за рулем «тандеберда», на лобовом стекле которого красовалась надпись: «Эта машина не является подарком Альмайо». Когда другая, весьма известная, кинозвезда по возвращении из аналогичного путешествия вдруг вывесила на стенах своей квартиры пять полотен великих импрессионистов, высказывания по этому поводу были таковы, что юная особа, ударившись в панику, созвала журналистов и сделала, несомненно, одно из самых ч замечательных заявлений во всей звездной истории Голливуда: «Я не имела никакого представления о том, что такое импрессионисты, иначе, сами понимаете, ни за что бы не приняла такого подарка».

Когда же журналисты обратили ее внимание на то, что эти полотна оплачены потом, страданиями и нищетой народа, бедняжка разрыдалась и в потрясающем порыве человечности объявила: «Если это так, они ни минуты больше не будут висеть на моих стенах. Я их тотчас же продам». Истории такого рода были слишком известны и многочисленны, для того чтобы можно было всерьез вменять в вину Чарли Куну ту незавидную роль, что приписывали ему его конкуренты. Во всех странах мира режим Альмайо был представлен посольствами и консульствами, их сотрудники хорошо знали вкусы главы государства, и, как сказал один английский дипломат, аккредитованный в столице, «если бы генерал спал со всеми девицами, которых ему подсовывают, диктатура давно бы уже пала». Совсем по иной причине диктатор питал интерес к одному из лучших в Штатах артистических агентств. Чарли Куну она была прекрасно известна, хотя он никогда не осмеливался затронуть эту тему в разговоре со своим «компаньоном». Среди всех работавших в этой части земного шара журналистов, дипломатов и политических обозревателей он, безусловно, был единственным человеком, раскрывшим секрет того, кто, поднявшись из глубин индейской нищеты, невежества и отчаяния, к тридцати семи годам стал одной из самых страшных и, несомненно, пагубных сил того края, который самым что ни на есть нелепым образом принято называть Латинской Америкой. Обо всем «латинском» Чарли Кун имел довольно смутное представление, но если этот термин был как-то связан с Испанией или христианской цивилизацией, то это, бесспорно, была самая уморительная шутка из всех, что ему приходилось слышать в жизни, – намного смешнее тех, которыми потчевали зрителей Билл Роджерс, В. С. Филдз или Джек Бенни.

Он рассеянно посмотрел на мотоциклетный эскорт, предварявший цепочку «кадиллаков», и впервые обратил внимание на то, что с момента выезда из аэропорта никакого движения на шоссе практически не наблюдалось, а оно, между прочим, обычно было самым оживленным в этих местах. На сей раз им попадались навстречу лишь набитые солдатами грузовики – в этой стране всегда и повсюду сновали толпы солдат в зеленой форме и немецких касках.

После Первой мировой войны сбежавшие сюда немецкие офицеры, дабы поддержать себя в должной форме, муштровали здешнюю армию – да так, что через все последующие сорок лет политических переворотов и изменений войска успешно пронесли ту же форму, маршировали все тем же петушиным шагом, и зрелище это было более чем забавное: индейские физиономии, выглядывавшие из-под не то кайзеровских, не то гитлеровских касок – повсеместно встречающийся и, может быть, единственный след, оставленный здесь одной из самых высокоразвитых в истории европейской цивилизации стран. Без сомнения, в столице большая фиеста или – что более вероятно – какое-нибудь политическое сборище: присутствие на подобных мероприятиях является обязательным, в результате чего местность, как правило, пустеет и вся страна на целый день впадает в паралич. Чарли-Кун закурил сигарету и решил набраться терпения; он раздумывал о том, какова будет реакция на долгожданное известие, которое он собирается сообщить Альмайо; он и сам не знал, идет ли речь о безделице или же об адской машине.

Рядом с ним месье Антуан, сложив руки на груди, продолжал горячо расписывать свою расчудесную манию: страстное желание во славу своей страны и во имя всего рода человеческого совершить подвиг, недоступный доселе ни одному Гераклу.

В третьем «кадиллаке» Джон Шелдон (Гласе, Виттельбах и Шелдон), представлявший деловые интересы Альмайо в Соединенных Штатах – ряд отелей, нефтяные скважины, авиалиния, объемистый портфель акций в швейцарских банках, не говоря уже о десятках других предприятий, еще пребывавших «в пеленках», но достаточно мизинцем шевельнуть, и они придут в движение, – сидел возле тщедушного молодого человека, ничем, за исключением гривы темных волос и великолепных кистей рук, не примечательного. Адвокат знал, что времени на обсуждение дел с Альмайо у него будет очень мало: диктатор, как всегда, откажется просмотреть документы, нетерпеливо отбросит их, пробурчав свое обычное «о’кей», затем направится к бару, где один за другим последуют многочисленные бокалы мартини, предшествующие ужину; потом будет «Эль Сеньор» и вечеру проведенный в весьма сомнительном обществе с какими-то девицами, имен которых генерал никогда не помнит. Часа в два ночи, из-за того что адвокат откажется присутствовать на «маленьком представлении» в исполнении двух или много более того девиц в апартаментах генерала, Альмайо, как обычно, закатит сцену: последуют насмешки и особенно обидные шутки – как и большинство индейцев, будучи пьяным, генерал либо становится агрессивным и начинает ругаться, либо впадает в своеобразное одурело-тупое состояние. А наутро будет отъезд, досадное чувство унижения оттого, что в интересах дела пришлось вытерпеть положение и общество, разговоры и отношения, которые он, будучи убежденным демократом, добрым отцом семейства и примерным прихожанином лютеранской церкви, находит недопустимыми и оскорбительными. И поэтому, чтобы закончить побыстрее, не успев исчерпать весьма скудного запаса терпения главного клиента своей фирмы, господин Шелдон пытался свести в несколько простых слов все, что ему предстояло объяснить Альмайо. А это было не так уж просто. Когда он понял, что в машине с ним поедет еще один пассажир, то почувствовал некоторое раздражение: дабы не выглядеть нелюбезным, придется поддерживать беседу, тогда как ему так необходимо сконцентрироваться на том, что предстоит сказать. Но, разъезжая по Латинской Америке, он всегда считал необходимым производить на иностранцев хорошее впечатление, представляя свою страну в самом лучшем свете; в этой части земного шара любой американец поневоле превращается в нечто вроде посла Соединенных Штатов. Поэтому он первый завязал разговор, обменявшись со своим соседом парой любезных фраз. Тот представился: «Господин Манулеско», посмотрев при этом на адвоката так, словно ожидал с его стороны какой-то бурной реакции. И поскольку Шелдон не выказал никакого особого восторга, его спутник добавил: «Антон Манулеско, знаменитый виртуоз».