да таково жалобно застонет...

— Молчи ты, брехня проклятая!— огрызнулась Царь-Баба.

— Вот те святая икона, тетенька, верно! Проська вот то же рассказывала: как, говорит, огонь погасишь, так из западни и выходит какая-то девушка, вся в белом, глаза закрыты... И все, говорит, это ходит, ходит, как будто ищет чего...

— Эх, бабья порода, чего она только не выдумает! — буркнул карманник. — Там, чай, столько народу покончено, что если все будут по ночам являться, то места в избе не хватит.

Брехушка горячо принялась защищать свои доводы, но явился новый субъект и разговор смолк.

— Докладывай, что новаго? — обратилась к вошедшему Царь-Баба, наливая ему стакан чаю.

— Неважные вести, мать, принес.

Присутствующие удвоили внимание.

Докладчик откашлялся, хлебнул глоток чаю и начал.

— Худицкий отравлен. Истомин убит.

— Как, когда, где? — посыпались со всех сторон вопросы.

— Мишку направили во свояси — на Сахалин. Попытал он еще раз счастие — попробовал бежать. Дошла, видно, судьба, — не удалось, конвойные убили.

— Царство небесное! — вздохнула, перекрестившись, Брехушка.

Водворилось на минуту молчание.

— А кто-же Худицкого покончил'?— спросил задумчиво карманщик.

— Заподозрили его в ляганьи и подали в тюремную камеру спирту крепкого... Курилка и Хохол приговорены на каторгу и скоро пойдут в отправку.

— Разлетаются орлы-соколы! — вздохнул ширмач.

— Одна лишь весть немного порадостнее.

— А ну, ну, выкладывай скорее? —затормошили рассказчика все разом.

— Суку-сыщика, Афоньку Малышева, пристегнули на 10 лет в каторгу, за компанию, значит!

— Ур-р-а! -заревела хором воровская братья. Начались поминки покойнаго атамана.

XIV.

Последний из могикан.

В одном из многочисленных притонов на Набережной, известном под названием «Ямка», в подвальной комнате на полу, покрытом соломой, сидели и лежали люди разных полов, профессий и возрастов. Были грязные, оборванные, с распухшими от постоянного пьянства лицами проститутки, мелкие воришки, картежные шуллера, аферисты и пр. подобная братия. Помещение выглядело сплошным муравейником. Одни пили водку, другие играли в карты, третьи делили добычу, которая тут же оценивалась и сбывалась содержательнице этой «обители». Проститутки проделывали цинично-отвратительные артикулы, стараясь привлечь к себе внимание более денежных обожателей. Тут не было цензуры и позволялось все, на что была способной эта затхлая трущобная свора.

В разгаре кошмарного разгула в дверях подвала показалась высокая неуклюжая фигура Косого.

— Смирно, чертова дружина! — раздался его зычный голос, заставивший всех замолчать.

Все полугарно-дикие взгляды приковались к лицу нежданного пришельца.

— Что, справляете поминки, аль пропиваете дешевую добычу? — насмешливо кинул он банде, присаживаясь на порог.

Старейшие из присутствующих бросились к нему в объятия, началось братское лобызание; все столпились вокруг его, подносили водки, чокались, выливали.

Но не радовала старого коршуна эта дружеская встреча. Выпив несколько стаканов, он приподнялся, оперся на сучковатый костыль и властно дал сигнал к молчанию.

— Не вижу старых соколов, мрачно захрипел его надорванный голос. — Мелкота, шваль одна, осталась. Погибли орлы сизокрылые. А далеко шла о них славушка по Волге кормилице. Она лишь, русская красавица, знала-ведала какие дела творилися, ей лишь ведомо — сколько в воды ее быстрые голов отправили.

Но не о том я буду речь вести.

Из далеких стран прибрел я, братцы, передать вам весть одну. Есть в Москве палач — Афонькой прозывается. Коль знавали — вместе он когда-то с нами был, а потом ушел в борзятники. Через него сложили наши молодцы головушки. Коли кто из вас в Москву пожалует — передайте суке этому наш земной поклон. А что делать после — сами знаете...

Гром угроз и проклятий покрыл слова оратора, своды подвала потряслись от адских криков обезумевшей от злобы кровожадной толпы...

Косой поковылял к берегу, отчалил одну из лодок и крикнул провожавшим товарищам:

— Прощайте, братцы! На Волге я вырос, на ней, привольной голубушке, и сложу свою буйную голову. Помните завет Косого — не забывайте имя Афоньки предателя...

Лодка с последним из бежавших каторжан быстро исчезла в предрассветном тумане.