Мне показалось, что вот сейчас разговор окончательно перейдет на легкие и необязательные темы, благо атмосфера к тому располагала: съеденный вкусный ужин, рассеянный свет над бильярдным столом, пальцы, задумчиво перебирающие струны гитары, — общая атмосфера какой-то ленивой расслабленности, что наступает обычно после удачно выполненной работы, когда из мышц уже успел выветриться адреналин, но еще живы, толкаются в воображении воспоминания о пережитых минутах напряжения и… И? (А почему нет?) Опасности, пусть и не смертельной, но оставшейся уже в безвозвратном вчера.

Но я ошибся. Да и, действительно, куда еще мог бы повернуть наш разговор, как не к той самой одиозной теме зачета? Казалось, о нем уже было обговорено все. Оказывается, нет. Было в этой теме какое-то неисчерпаемое множество сторон.

— А что такое счастье, по-твоему? — спросил Гриша Чумаков.

Алексей бросил настраивать гитару.

— Ну, на этот вопрос я могу ответить более или менее точно.

Валентин подхватил кий и начал обходить бильярдный стол, пригибаясь и оценивая расположение шаров на зеленом сукне. Походка у Валика, несмотря на без малого двухметровый рост, как у кота: закрой глаза — и в жизни не догадаешься, что он подошел и стоит рядом с тобой.

Алексей подвигал бровями:

— Счастье — это гармония.

— Ого, — присвистнул Валентин.

— Каков вопрос, таков и ответ, — сказал Юра Заяц.

— Понятие счастья можно выразить формулой, — сказал Гриша.

Валентин хлестким ударом загнал шар в лузу.

— Я алгеброй гармонию проверил, кажется, так? Или постиг?

— Зря смеетесь.

— Ну, извини. — Валентин оперся на кий. — Так что там за формула?

Гриша обвел наши лица взглядом. Никто не улыбался. Глаза смотрели серьезно, ни у кого не вздрагивали уголки губ. Гриша Чумаков прокашлялся:

— Формула предельно простая: счастье — это максимум эмоций в единицу времени. Все.

— «Остановись, мгновенье, ты прекрасно», — сказал Юра Заяц.

— Погоди, — сказал я, — эмоции могут быть как положительными, так и отрицательными. Максимум отрицательных эмоций никак не может составить счастье.

— Могу поколебать твою уверенность, — заявил Гриша Чумаков.

— Оч-чень интересно, — пробормотал Алексей, перебирая гитарные струны.

Гриша погладил пальцем переносицу:

— Недавно в одном альманахе я наткнулся на любопытный персонаж из девятнадцатого века — некто Волк Ларсен, моряк, капитан промысловой шхуны.

— В девятнадцатом веке все было другое, — сказал Юра Заяц.

— Темные вы, ребята, — беззлобно констатировал Гриша. — Впрочем, чего от вас ожидать, машин по выживаемости?

Валентин коротко хохотнул.

— Ну и что? — спросил я.

— Да, этот самый Волк, крутой дядька, между прочим, рассуждает о человеческом счастье и несчастье. — Гриша на секунду запнулся. — Так вот, в понимании Волка Ларсена противоположности сходятся. Полнота жизни, а это и будет счастьем, осознается лишь в состоянии крайнего напряжения. Самые яркие минуты в жизни — это оно и есть. Ярость, отчаяние, боль — будут такой же пищей для счастья, как и, скажем, любовь.

— Странная точка зрения, — пожал плечами Алексей.

— Отнюдь.

— Ну, хорошо, — Алексей отставил гитару. — Давай конкретно. Риск, страх, боль, одним словом, зачет по выживаемости чрезвычайно насыщен в единицу времени совсем не положительными эмоциями. Просто об обратном я как-то не слышал.

— Да, — Гриша кивнул. — Если мы его сдадим…

— Переживем, ты хотел сказать, — вставил Алексей.

— …Это и будет счастьем, — сказал Гриша Чумаков. — Типун тебе, Леша, на язык, как говорит моя прабабка.

— Ерунда, — сказал Алексей. — С зачетом это как раз тот вариант, когда крайности не сходятся. Я посмотрю на тебя, что ты запоешь, когда в мезонаторе кончатся консервы и выйдет из строя регенератор воды. Извини меня, Гриша, но от счастья не умирают, а от выпускного зачета вполне можно сыграть в ящик. Зачет — не счастье.

— А мне этот Волк Ларсен понравился, — сказал Валентин. — Что-то в нем есть.

— Очень даже умирают от счастья, — сказал Гриша.

— Ты это серьезно? — спросил Алексей.

— Вполне.

— И ты даже можешь привести пример?

— Могу, — кивнул Гриша. — Александр Филиппович.

У Алексея брови полезли на лоб.

— Какой такой Александр Филиппович?

— Македонский. Он умер на обратном пути из Индийского похода, хотя, казалось бы, он достиг всего, о чем мечтал. Он завоевал весь известный ему мир, большего и пожелать было нельзя. Достигнув всего, он сделал дальнейшую жизнь бессмысленной. И умер.

— Я не знаю, отчего умер Македонский, — сказал Алексей. — Зато я могу предсказать, отчего можем погибнуть мы.

— Уволь, — сказал Гриша Чумаков.

— Ерунда, — сказал Алексей. — И я берусь доказать, что все эти рассуждения не стоят потраченного времени. Иначе ты б не собирался через три года уходить из Косморазведки — вот уж где полнота жизни — в какой-то отдел Глобального Информатория.

— В нашей жизни есть две настоящие трагедии, — медленно сказал Гриша Чумаков. — Первая, когда наши мечты не сбываются. И вторая, гораздо более глубокая и тяжелая трагедия, когда наши мечты все же сбываются. Бернард Шоу. Все.

— Ну ты это брось, — сказал Алексей.

— Поживем — увидим, — сказал Юра.

— Каша у вас в голове, — сказал Валентин. — Бардак. Дети.

— Отбой, ребята, отбой.

Наутро — заключительный разбор всех горных маршрутов. Мы были последней предзачетной группой, которую ждали. Впрочем, остальные семь групп оторвались совсем не намного. Все мы по разным маршрутам должны были пройти несколько перевалов и вернуться к базовому лагерю. Разбор ошибок, напутствия. К вечеру уже аэропорт. Зажигающиеся в сумерках огни взлетно-посадочных полос. «Твой рейс. Ну, увидимся еще». — «До скорого. Встретимся на выпуске». Жаркие братские объятья, хотя мы расстаемся всего на три дня. «Передавай привет родителям». — «Взаимно». — «Спасибо. Пока».

Я поднимаюсь по трапу в салон. Мягкие ковры, кресла телесного цвета, как огромные теплые ладони, едва ощутимый запах озона, соснового леса и моря. Около подлокотника маленький верньер, который меняет спектр ароматов в струе кондиционированного воздуха. Впрочем, почему бы и не запах соснового побережья после грозы?

Меня всегда поражал этот переход из одного мира в другой. Я расстегиваю пуховку, пропахшую дымным запахом костра, и сажусь около иллюминатора, пытаюсь рассмотреть в сгущающихся сумерках фигуру Алексея среди других провожающих около аэровокзала. Через три дня наша пятерка встретится на выпуске, потом месяц каникул, а потом… Через месяц, в июне, мы должны прибыть на космодром в Найроби для получения последних инструкций. Оттуда мы вылетаем на сдачу зачета по выживаемости.