А вы в широких брюках. Вы всегда сидели за столиком в углу зала, водочкой угощались с каким-то там шишкой или в номера играли. Доставали банкноту, на которой всегда был длинный номер. И с этими номерами разные хохмы откалывали. Складывали, у кого больше, у кого меньше, а больше всегда было у Психа и Обезьяны. Почему Обезьяна? Да потому что как две капли воды на обезьяну похож. За окном льет, непогода, брызги летят от «сирен» и «малюхов», а тут, в «Парадизе», царит, как говорит само название, рай. Состоящий из курения «Мальборо» в мягкой упаковке, питья «Баллантайна», позвякивания золотым браслетом на запястье, уединения в номере с валютными девочками. Я иногда уклонялся ото всех этих ваших забав, просто срамотно становилось и отвратно. Сидят, водку пьют, весь цвет фарцовщиков. Даже фамилий не могу назвать, потому что сейчас это все видные люди, моральные авторитеты и медиамагнаты. А на дворе шалеет май, выпускные. Две молодые девушки загуляли, зашли в «Парадиз» на пиво. А может, случайно забрели в такое дорогое заведение. Одеты точно в костел собрались, но ведь здесь особо не помолишься и в грехах не покаешься. Ну и Обезьяна все время на них пялился. Вроде как с нами играет в номера, вроде как с нами водочку пьет, а сам, вижу, глазами стреляет по барной стойке, у которой на двух высоких табуретах сидят эти две нимфетки и бессмысленно хихикают. А когда та, что пострашнее, вышла в сортир, Обезьяна резко встает и подходит к той, что покрасивее: слышь, а, даю тебе десять долларов и тебя выебу. Она на это: ах ты хам! Ах бандит! Как ты вообще посмел с таким к женщине?! Но видать (так, по крайней мере, сам Обезьяна потом рассказывал), что «в голове у нее лампочки замигали». Десять долларов — это пара джинсов, две бутылки водки, французские духи и Pall Mall в твердой пачке. И тут эта сучара топ-топ-топ-топ! Подходит к нему: так, мол, и так… согласна. А этот чертов Обезьяна ей: а нас пятеро! Тогда она снова пошла его честить хамами, да сукиными сынами, да как он вообще посмел. А Обезьяна говорит: ты чего дергаешься? Получишь свои сто долларов! Она снова в крик, только по ней видать, что скумекала: джинсы может себе купить, видео, хрен знает что. Как-то сплавила свою подружку и говорит: ладно, снимайте номер. А были там Сигизман, Обезьяна, Дизель и еще двое, что возле нас тогда ошивались, а теперь — самые важные в стране. Ну стало быть, она говорит, чтобы сняли номер. А Обезьяна говорит: какой в киску номер?! Прямо здесь, в коридоре! Не то чтобы он скупердяй, а так, для пикантности. А она не соглашается, а ее все уговаривают, в конце концов уговорили. Официант на шухере. Я с ними не пошел, потому что, во-первых, не нравится мне все это, а во-вторых, не в жилу было еще двадцатку накидывать на ту сотню. В-третьих, стремно мне с женским полом. Тогда они, гады бесстыжие, захотели, чтобы я на шухере встал. Ага, только через мой труп! Пусть уж лучше официант постоит. А они ее там в конце гостиничного коридора обрабатывали. На фоне горшка с цветком. В конце концов Обезьяна дал ей сотню. Такой уж он честный был. Но, видать, не до конца. Жалко ему стало этих денег… Я думаю… Такая сумма… Но главное, что девочка уже уходит, а Обезьяна ее подзывает, задерживает: послушай! Если ты с этой сотней пойдешь в «Певекс», тебя ж посадят! Откуда у тебя может быть столько денег? И тогда она спрашивает Обезьяну, что бы он посоветовал. А с Обезьяной советоваться — зиму босиком проходишь. Так уж и быть, разменяю тебе. В конце концов, фарцовщики — тот же передвижной обменник. Собрал ей пачечку по десятке, по доллару. Она проверяет — девяносто девять. А должно быть сто! Тогда Обезьяна говорит: прошу прощения, если сто, так уж сто, ни долларом меньше! Она: да ладно уж, пусть будет девяносто девять. И собирается уходить. А саму всю аж трясет. Но Обезьяна не таков — он честный. И таким старым фарцовщицким приемом — «кукла» называется — подменил ей. Демонстративно добавил доллар, но подменил пачку. И оказалось, что она получила доллар и порезанную газету. Потом парни много лет вспоминали, как впятером одну за доллар отымели. А я домой вернулся, своим ходить в «Парадиз» запретил, а сам — бух на скамеечку для коленопреклонения перед Пречистою и всю эту историю, правда слегка отредактированную, отцензурированную, Ей рассказал. Особо выделив роль Обезьяны.

К фарцовке я вернулся, добавил скупку краденого, открыл ломбард «Бастион», а вместе с ним и комиссионный магазин. Брали за гроши в ломбарде, а продавали задорого в комиссионке. Мамаша у меня аккурат умерла — упокой, Господи, душу ея — и оставила заведение в хорошем месте. Я там все прибрал, вывеску нарисовал, краской воняло так, что три дня голова кружилась. Да только что могли тогда люди оставить в Явожне. Приходили всякие бедные шахтеры и металлурги, приносили свой хлам из дома, из панельного, у жены из-под носа уведенный, на рабоче-крестьянскую водяру, под железнодорожной насыпью выпиваемую. Вот и всех делов. В сухом остатке старый пылесос. У каждого ломбарда в угольном бассейне была такая реклама, что, дескать, «принимаем любое добро, золото и серебро». И когда один тут в итоге принес мне вазу из керамической глины с грустным эдельвейсом, на боку нарисованным, — ээээх… расплакался я над судьбою своею и остального человечества. Сам ему выпивку поставил, сам с ним плача под насыпью пил, а пассажиры, ехавшие из Вроцлава в Краков, смотрели на нас свысока, из окон вагонов первого класса, и тоже оплакивали социальную ситуацию.

А щасс будет описание природы, которую я вижу из окна, через решетку, через пуленепробиваемое стекло. А сейчас будет для красоты жаркое из сосиски под соусом из моей пиписьки. А сейчас будет романтический Центр Продажи! Раковин-Моек на фоне строек. Солнце встает, алеет восток а на столе — квиток, потому как щасс будет натюрморт со счетом за воду и ножом-выкидухой. А сейчас у собаки будет любовь с жирафом за вашим шкафом. А сейчас пописает солнышко в баночку на донышко. А сейчас вы все сдохнете оттого, что всех вас занесет угольной пылью, от удушья. Довольно, чтобы четверть миллиграмма пыли попало в глаз, и уже истерика, зеркальце, трем глаз пальцем. А здесь, за окном, сто миллионов тонн угольной пыли в год оседает на мой садик. В котором я выращиваю морковку якобы в экологических условиях. А теперь… а теперь пошли бы вы все на… а я пойду углем рисовать себе усы. Потому что я спятил — ку-ку! — потому что, когда на меня напала срачка, я принял активированный уголь, оказавшийся той самой каплей, которая переполнила чашу. Моих дней одиноких, моих ночей бессонных. Моих поцелуев в холодную сталь, в темную ночь.

Нес народ этот свой трогательный хлам, но получал за него совсем мало, сущие гроши, а потом менял эти гроши в кабаке на то, что и грошей-то этих не стоило. Какие-то жалкие капли водки на свои запекшиеся уста. И как только в них исчезала водка, тотчас же появлялось похмелье. Так что в конечном счете от рухляди оставался лишь нагоняй от старухи. Рухлядь давно пропита, выблевана, а старуха только начинает крутиться беспокойно: где этот сифон, где эта лампа? Через полгода я сообразил, что владею заведением, где производится перманентная деноминация, инфляция. Учреждением, где пылесос обменивается на гроши, гроши — на капли, а капли исчезают как вода в пустыне, и все вместе устремлено в небытие. Обменял Василек поясок на туесок, туесок на стебелек, а стебелек… унес ветерок. Так что вместо «Бастиона» заведение должно называться «У Василька». Очень настраивает на философский лад, когда наблюдаешь, как все обменивается на меньшее и меньшее, чтобы в конце концов исчезнуть совсем, что в более далекой перспективе грозит уничтожением всего мироздания. Ни непогода, ни дождь — их словно кто-то рубильником включил над всем угольным бассейном и, казалось, не собирается выключать — не помогали нам в этом деле. В праведном порыве они смывали все, что было за этим окном, весь мир.