Напротив, у магазина с сизо светящейся рекламой, у самой обочины были припаркованы два милицейских автомобиля с включёнными мигалками. Возле них чернели люди в бушлатах. Чуть в стороне, на гребне смёрзшегося сугроба, маячила знакомая фигурка продавщицы, выбежавшей из магазина в накинутом пальто. Движение по шоссе здесь ослабило свой темп – скоростные иномарки и отечественные «Жигули», проезжая мимо милицейских автомобилей, резко сбрасывали скорость.

Пропустив джип, слегка замедливший ход, Элина перебежала шоссе, поднялась на бровку, прошла, стараясь не поскользнуться, к автомобилям. Там, между ними, на шоссе лежал накрытый брезентом продолговатый предмет. Люди в бушлатах курили, о чём-то негромко переговариваясь.

Продавщица, переступая с ноги на ногу, дрожа от холода и волнения, сказала подошедшей Элине с возмущением:

– Сбил и даже не остановился! Ну что за люди, никакого сочувствия…

– Кого сбил?

– Парня какого-то. Насмерть. У меня окна в другую сторону, марку машины не видела, только слышу – удар и тормоза завизжали. Выбежала, машины уже нет. И вот он – лежит, не шевелится. Хорошо хоть милиция по моему звонку сразу приехала, теперь «скорую» ждут.

Спустившись с крутой бровки на шоссе, Элина подошла к людям в бушлатах. Попросила откинуть брезент.

– Вы из этого Дома творчества?

– Да.

– Ну, взгляните, не ваш ли. Если, конечно, нервы крепкие.

Край брезента подняли, посветили фонариком. Элина увидела чёрное пятно загустевшей крови, а в нём – неловко повёрнутую, прильнувшую к асфальту щекой, голову Костика. Его ворсистая кепка лежала рядом.

– Не узнаёте?

– Не узнаю. А документы при нём были?

– Петро, дай, что ты там у него нашёл. Вот студенческий билет: Малышев Константин Савельевич. Не ваш?

Малышев – такая, оказывается, фамилия была у Костика.

– Нет, не наш. У нас в основном народ пожилой.

– Да, далековато забрёл студентик на ночь глядя. И прямо – под колёса.

– Может, он ещё живой?

– Череп расколот. Травма, несовместимая с жизнью. Его, видимо, подбросило вверх, а потом – головой об асфальт.

Элина нерешительно отошла и остановилась. Не было сил уйти сразу.

Продавщица, вздохнув, поделилась с ней:

– Я тоже его не узнала. Не был он в магазине ни разу, у меня память на лица хорошая… Зайдёте, что-нибудь брать будете?

– Нет, я передумала.

– А то пойдём, у меня булочки свежие.

– Спасибо, не хочется.

Она перебежала шоссе обратно, пошла по сумрачным аллеям к своему корпусу. Верхушки сосен шевелил зябкий ветер, а в небе опять, как накануне, вспарывал прозрачную ткань облаков серебряный месяц. Он казался сейчас Элине ненужной, нелепой декорацией, мешающей думать.

Думала же она о том, что будет завтра: работающие здесь в обслуге женщины – сменные дежурные, горничные, официантки – будут пересказывать подробности ночного происшествия, вспоминать долговязую фигуру парня, любившего гулять в парке по снежной целине, по протоптанной им самим тропинке. Будут провожать её, Элину, заинтересованными взглядами. А может, и надоедать сочувственными вопросами. Не исключено, кто-то ретивый из администрации затеет следствие: где именно и по какому праву жил здесь погибший?..

Нет, это было бы невыносимо!

В номере она упаковала в сумку ноутбук, закинула за спину рюкзачок; спустившись в холл, отдала ключ дежурной, сказав, что уезжает по неотложному делу, остановила на шоссе попутный «жигуль» и уже через четверть часа ехала в электричке в Москву.

…В полупустом вагоне дремали пассажиры. Стук колёс успокаивал. Огни проплывающих за окном спальных микрорайонов располагали к размышлениям о тщете человеческой жизни, будили неясные воспоминания. «Всё-таки какой же он тюха!.. – подумала вдруг Элина о Костике с раздражением. – Так нелепо погибнуть, так глупо!..» Она уже готова была отдаться этому раздражению, переходящему в состояние ненависти ко всем и вся, но в перестуке колёс ей послышался знакомый ритм, прорезались слова, ожила и заискрилась картина:

А лунный чёлн из серебра

пересекает бездну ночи.

Элина шёпотом повторяла эти строчки, и случайно оборвавшаяся рядом с ней жизнь отодвигалась, уменьшаясь до размеров пылинки, бесследно растворяясь в пространстве.

1

Щеголеватая, слегка подсохшая фигура Дубровина – в облегающем пиджаке и отглаженных брюках, с начищенными до сияющих бликов туфлями – прорезалась в коленчатом коридоре редакции словно бы из другой, давно умершей реальности, растоптанной безжалостным временем.

Он и улыбался Потапову всё той же, знакомой по прежним годам улыбкой человека, нечаянно победившего время. И реяла над этой его улыбкой, как знамя победы, всё та же, лишь слегка поседевшая за эти почти семнадцать лет, рыжевато-пегая шевелюра, вздыбленная душистым шампунем.

А рядом с ним, рослым, стояла почти такая же высокая, ослепительно юная девушка в джинсах, усыпанных по бедру звёздной аппликацией, в короткой пёстрой курточке, с болтавшейся ниже бедра матерчатой сумкой, с упавшим на плечи (будто бы случайно соскользнувшим с черноволосой, коротко стриженной головы) малиновым шарфом. Она смотрела на Потапова насквозь прожигающим взглядом восточных, с узким разрезом глаз, влажно мерцавшим дегтярно-лаковой, непостижимо бездонной тьмой, смутно напоминая кого-то – и глазами, и широковатым, с матово-смуглой кожей, скуластым лицом.

Ну да, конечно, сообразил наконец Потапов, она же копия (несколько смягчённая) своей мамы Ларисы, какой та была, когда (в конце восьмидесятых) стала четвёртой и, кажется, последней официальной женой Андрея Дубровина, самой молодой из всех его жён, к тому же – ровесницей его младшей дочери.

Тогда только возникла в элитных кругах Москвы, но ещё не обрела характер эпидемии мода на неравные браки; Дубровин оказался одним из первопроходцев, и потому, когда полетел с невестой в Казахстан – знакомиться с её семейным кланом – и там выяснилось, что он на два года старше своего нового тестя, отца Ларисы, Андрей удостоился крылатой, гулявшей потом по московским кухням, фразы, будто бы произнесённой его новой тёщей в состоянии аффекта: «Ну хорошо хоть, что вы не старше Лориного дедушки».

Девушка рассматривала Потапова, как ему показалось, почти враждебно, и он, ещё не понимая всего, что должно было случиться, уже догадывался – она и есть тот сюрприз, о котором вчера, посмеиваясь, говорил ему по телефону Дубровин, вдруг возникший после почти семнадцатилетнего отсутствия. Все эти годы о нём было известно, что, уйдя из редакции в какое-то рекламное агентство, Андрей там не прижился, уехал в конце концов из Москвы – один, без семьи – в большой приволжский город, откуда когда-то пустился завоёвывать столицу, появляется здесь редко, навещая жену и дочь, но с прежними сослуживцами не общается. И вот вдруг позвонил.