Однако в этот раз расслабиться не получилось. Обычно из соседних кабинок и коридорчика доносилось бурление заливаемой в ванну воды, или звуки уборки, или короткие угодливые переговоры персонала с клиентами. А теперь до Тани долетел грубый, напористый, почти захлебывающийся, чей-то обвиняющий монолог. Ни одного слова слышно не было, только интонация — полная гнева, обиды, печали. О чем говорят, также было не разобрать и не определить, на каком языке, но Татьяне отчего-то казалось, что по-русски. И не очень ясно было, чей голос обвиняет — мужской ли, женский. Может, тонкий мужской? Или грубоватый женский? А невидимый человек все бросал кому-то в лицо гневные инвективы, так что Садовниковой даже почудилось на минуту, что идет радиотрансляция из серии «Театр у микрофона», или телевизор вдруг включили, какое-нибудь ток-шоу из тех, где супруги обвиняют друг друга в измене и вот-вот подерутся (и порой дерутся). «Что за ерунда? — подумалось ей. — Никогда ничего подобного в отеле, в высшей степени буржуазном, не происходило! Все обычно мерно, расслабленно. Не хотите ли того-то? А пожалуйте сюда-то. А тут!.. Безобразие, можно сказать! Но интересно».

И в этот момент голос-монолог, взяв верхнюю «фа», вдруг оборвался — и его сменил совершенно дикий всплеск воды, словно в ванну вроде той, в которой лежала Таня, с размаху бросили кита. А потом раздался дикий, режущий слух сигнал тревоги — и тут же топот ног, изо всех сил убегающих по коридору.

Это было уже серьезно. Сигнал бедствия не прекращался. Таня рывком поднялась в ванне. Выбралась из нее. Схватила лежащую на табуретке сложенную белейшую простыню — обычно ее подавала по окончании процедуры служительница. Но сейчас Садовникова, не вытираясь, кое-как прикрыла наготу и выскочила в коридорчик. Звук тревоги доносился из соседней комнатки, и туда уже вбегала совершенно белая, под цвет своего халата, служительница, десять минут назад встречавшая Садовникову. Татьяна бросилась вслед за ней — и вот тут и увидела картину, которая, в полном соответствии с философией экзистенциализма, вызвала в ее памяти и воображении огромное количество связанных с ней эпизодов.

Итак, в минеральной воде, колышущейся в ванне, лежал, совершенно голый, странно выгнувшись и сжимая в одном кулаке шнур с тревожной кнопкой, Николай — ее несостоявшийся ухажер. Лысеющий, бандитствующий, накачанный, с татуировками по всему телу, он был очевидно и неотвратимо мертв.

* * *

У Татьяны с детства имелся своего рода рефлекс.

Когда случалось нечто неприятное, таинственное или просто важное, она первым делом, если это было возможно, звонила отчиму.

И совсем не только потому, что любила его, пожалуй, больше других родственников. Мать, Юлию Николаевну, она, разумеется, тоже очень любила. Но от нее какой может быть в пиковой ситуации толк? Одни охи, вздохи, нотации и увещевания из серии: «Ведь я же тебе говорила». Другое дело — Валерий Петрович. Он, кагэбэшник, полковник в отставке, нелегал, полжизни проработавший за границей, всегда готов был любимой Танюшке если не деятельно помочь, то дать полезный совет.

Но вот только находился отчим в Москве, а Садовниковой не хотелось, чтобы их разговор хоть кто-то в отеле услышал. Поэтому — никакого вотсаппа и прочего фейстайма (для которых, как известно, нужен вай-фай). Придется потратиться на обычную сотовую связь.

Таня оделась в номере и ушла из отеля. В гостинице не происходило никакого хайпа или кипежа, не наблюдалось никаких признаков чрезвычайной ситуации. Так же все благородно, безмятежно, размеренно, буржуазно, как всегда. Никто не бегает, не суетится. В просторном лобби постояльцы сидят за книгами и планшетами. Те, кто предпочитает ранний обед, на галерее пьют воду из первого источника.

Девушка вышла из дверей и специально обошла отель кругом. И тут — ничего экстраординарного. Разве что у заднего крыльца стоит «Скорая помощь», в ней сидит шофер, читает чешскую газету — однако в машине не видно ни медперсонала, ни больных. И никакой тебе полиции, сирен, дознавателей, репортеров. Странно это.

Садовникова вышла с территории отеля и по тихим, пустынным дневным улочкам преодолела пару кварталов в гору. Тут начинался лес, а среди него — ухоженные, обустроенные пешеходные тропы.

За время отпуска по ним было немало исхожено. Сейчас, в первой половине дня, когда во всех отелях городка шли «процедурки», гуляющих явно должно быть мало.

И впрямь, на аллеях и просеках никого не оказалось. Несмотря на январь, лес выглядел по-весеннему: таким Подмосковье предстает в начале апреля — снег лежал лишь пятнами, в самых холодных местах.

Средневековой громадой сквозь полуоблетевшую листву над соседствующими виллами проступало здание «Колизеума». При мысли о том, что она только что в нем видела, Татьяну пробирала дрожь.

Таня уселась на лавочку и набрала номер Валерия Петровича. В Москве около десяти, но Ходасевич — ранняя пташка, наверняка встал.

— Танюшка! — обрадовался старичок. — А почему ты не по вотсаппу? Не хочешь с утра мою толстую старую физиомордию лицезреть? И это правильно. Я сам себя часто по утрянке не хочу в зеркале видеть.

С возрастом Валерий Петрович, который всю жизнь, в силу своей профессии, тщательно фильтровал базар, становился говорлив.

— Просто не хочу, чтоб меня слышали посторонние. Тут случилось кое-что.

— Слушаю тебя внимательно, — голос полковника в отставке стал озабоченным.

Садовникова старалась построить рассказ, как всегда учил тот же отчим: сначала главное, потом менее важное и в самом конце — детали, которые могут пригодиться.

«Когда ты даешь себе труд собственную историю организовать в виде доклада или рапорта, — назидательно говаривал Ходасевич (и падчерица к нему прислушивалась), — ты прежде всего сам лучше начинаешь понимать происшедшее. Что на самом деле случилось. И, возможно, потихоньку осознаешь, почему оно произошло и что или кто за этим стоит».

Сейчас самой девушке в результате организованного рассказа отнюдь не стали понятней причины и подоплека произошедшего, но вот на вопрос, что приключилось, она готова была ответить безоговорочно, хоть про себя, хоть вслух. Поэтому в разговоре с экс-полковником выпалила:

— Валерочка, это было убийство!

— Да? С чего ты решила?

— Суди сам: только что был живой и здоровый — я этого Николая на завтраке видела. Потом кто-то в помещении ванной бросает ему в лицо обвинения. А потом — через минуту! — он мертв.

Полковник в отставке проворчал:

— Плохо стало человеку. Сколько ему годков на вид было?

— Лет пятьдесят пять.

— Самый рискованный возраст для сердечного приступа. Тем более, как ты говоришь, он вел нездоровый образ жизни.

Татьяна поняла: бывший нелегал испытывает ее, специально поддразнивает — возможно, с тем, чтобы она в запале побольше информации выдала. Как будто недостаточно ему рассказала! Однако было ясно, что отставной разведчик заинтересовался — ох как заинтересовался! Валерочка ведь и сам был такой, как она: прожженный авантюрист, беспокойник до мозга костей, который сразу воспламеняется, когда происходит нечто необычное или загадочное, а пуще того — случается преступление.