— Вы не все знаете. Дверь была взломана изнутри. Она сама его впустила.

Мы обе смотрим на рекламную картинку с прокладками, мягкими, как лебяжий пух, такую неуместную на гладком стеклянном столе.

Елена — кто она? Меня притягивает эта женщина с ее двойственностью, контрастом власти и хрупкости, испуга и высокомерия. С ее уверенностью, что за ней следят. С этим роковым именем. В зеркале я вижу нас обеих — вдов, скорбящих в молчании. Я отмечаю различия. Она выше меня, прекрасно, безупречно сложена. Она создана для витрины, напоказ, незаменима там, где приходится иметь дело с жалобами и неприятностями. Я восхищаюсь ее отутюженной гладкостью, ее бархатистыми разрезами. Я меряю взглядом длинный изгиб ее шеи, нежную линию подбородка. Да, она моложе меня. Когда она встает, чтобы принести мне стакан холодного апельсинового сока, я вижу ту единственную деталь ее тела, которая выдает женственность, нежность, доступность прикосновению, живую плоть. Идеально округлые полушария ягодиц, нежно подрагивающие в гладком футляре от Сен-Лорана.

Она подает мне стакан, я смыкаю пальцы на ее руке и смотрю ей в глаза.

— Не бойтесь, — говорю я.

Мускулы вокруг ее рта недоверчиво твердеют. Взволнованный портье выскакивает из-за стойки и мчится на террасу, окликая меня по имени. Ваш муж звонит! Подойдите скорее! Подойдите! Я не тороплюсь. Одергиваю шелковый саронг, аккуратно заправляя его в бикини, а потом босиком иду по мраморным плитам. Макмиллан звонит с мобильника. Он заплатил бешеные деньги за то, чтобы телефон работал на острове, и теперь может звонить мне в любое время дня и ночи. В трубке — гул и шорохи.

— Солнышко, мы тут кое-что нашли. По-моему, наконец что-то стоящее. Приедешь посмотреть? Приезжай прямо сейчас.

Как ребенок. Нажимает кнопки на своей новой игрушке, звонит мамочке и рассказывает, что он еще откопал в дальнем конце сада. Я никогда не хотела заводить детей — в том числе из-за Макмиллана.

Но у меня тоже есть странное ощущение, что поиски окончены. Я вдумчиво одеваюсь, намазываю нос кремом от загара с максимальной степенью защиты, как австралийский спортсмен, и надеваю шляпку. Мой нос краснеет и покрывается волдырями при первых же лучах солнца. А если не проявить бдительность, он раздуется и вспухнет, как у Человека-Слона[4]. Я всегда осторожничаю, даже ранней весной, когда солнце еще не начало оттачивать зубки на туристах.

Я сажусь в “лендровер” и еду по длинной грунтовке к раскопкам на холмах. Палатка археологов пуста. Они все собрались на том плоском квадрате пастбища, где обычно беспорядочно толпятся козы с бубенчиками и сумасшедший пастух-сквернослов. Мне нравится этот старик, уродливый, как Терсит[5]: у него беззубый рот, он говорит на непонятном диалекте, его лохмотья страшно воняют. Он подходит ко мне, требует кока-колы. Я даю ему денег, и он, посмеиваясь, ретируется. Вон он — оперся на свой посох, козы разбрелись по склонам и с ненавистью поглядывают на зеленые проволочные заграждения, растущие вдоль границы археологической империи, что протягивает гибкие щупальца вокруг камней и деревьев при финансовой поддержке Министерства культуры и исторических памятников. Вот пара кипарисов, один — одутловато-приземистый, другой — фаллически-прямой, оба затаились, их неглубокие корни нащупывают спящие внизу сокровища.

Макмиллан чувствует себя в своей стихии. Он возвышается над двумя раскопщиками, которые балансируют на досках, а еще ниже из небытия медленно возникает хрупкий мозаичный пол. Тонкие кисточки убирают белую пыль. Кубики мозаики грязны и бледны, узоры неразличимы. Каждый крошечный квадратик тянется своими подслеповатыми красками к солнцу — впервые за много тысяч лет.

Все очень возбуждены. Все следят за каждым движением рабочих, затаив дыхание.

Один из французов, с которыми мы вчера ужинали, крепко хватает меня за руку, вежливо поддерживает, чтобы я не оступилась на груде выкопанной земли, и сообщает, что мозаика будет magnifique[6]. Конечно, она римская, но все равно magnifique.

Я гляжу вниз на не раскопанную массу белой земли. Значит, мы останемся тут еще на несколько месяцев — измерять, строить догадки, размышлять о загадочном склоне на утесах, рыть экспериментальный раскоп здесь, там, снова здесь, без конца фотографировать. Мы будем тут, когда из чрева чартерных самолетов хлынет первая волна летних туристов — писклявые младенцы, угловатые подростки от шестнадцати до тридцати пяти, с крашеными черными волосами и зловещебледными лицами, с косметикой, напоминающей фингалы, с драными юбками, сквозь которые просвечивает задница. Мы будем тут, когда начнутся вечерние танцы в гостиничном ресторане под ретро-музыку, вызывающую изжогу. Мы увидим и народные пляски, на которые невозможно смотреть без чувства жгучего стыда, и зрители будут недоуменно аплодировать. Пожилые, расфуфыренные люди станут призывать инфаркты на свое сердце, танцуя так, словно им по двадцать пять и вся жизнь впереди. В гостинице заведутся чудища: двойники Элвиса Пресли, фокусники, греки-эквилибристы в белых рубашках с бокалами вина на лбу, целующие немолодых толстых женщин, которые сидят, усмехаются, повизгивают от удовольствия. Я в гостинице не останусь.

Макмиллан стоит передо мной и весь сияет. Наконец-то годы исследований и мечтаний превращаются в мозаику и колонны под его пятой.

— Это оно, Сем. Я уверен. Это оно.

Мне уже скучно, но я поддерживаю его энтузиазм.

— Надо забронировать один из домиков на пляже, милый. Пока не начался сезон. Гостиничный бассейн скоро станет невыносим.

Макмиллан все понимает по-своему. Ему кажется, что все тут же съедутся смотреть на его раскопки.

— Да, да. Нужно придумать, чем занять туристов.

Не все любители быстрого секса, жестких наркотиков и сильных ощущений видят в археологии решение своих жизненных проблем. Тем не менее на протяжении следующих недель посмотреть на обнажающийся пол приходит довольно много восхищенных зрителей. Раскопки теперь обнесены забором по периметру. С каждым днем на полосе отходов нарастают огромные груды белого грунта. Туда-сюда снуют армии тачек. Регулярно появляются и исчезают телевизионные камеры. Мудрое лицо и цветистый греческий Макмиллана снова становятся широко известны местным телезрителям. Время от времени он обращается ко всему миру, и нам приходится установить компьютерную связь с американскими коллегами, чтобы они были в курсе открытий.

Каждый день проводятся три экскурсии. Студенты моего мужа, излучая довольство победителей, объясняют структуру и значение раскопок. Их объяснения меняются по мере продвижения работ.

Добро пожаловать в Иерокитию и Дом Зевса. Нам удалось точно датировать эту постройку. Она была возведена в конце второго века нашей эры. Вот эта мозаика — первое наше большое открытие в комплексе зданий, который простирается к востоку, до самого края утесов. Мы почти уверены, что те здания, которые мы в настоящий момент раскапываем, были возведены на месте гораздо более ранних построек. Мы уже обнаружили некоторые данные, подтверждающие эту гипотезу. Сейчас, обследовав подложку мозаик, мы можем сказать: здесь использовались самые распространенные в древности методы. Для начала землю выравнивают и утрамбовывают. На эту поверхность строители кладут так называемый “статумен” — опору. Это смесь необработанного камня и грубой штукатурки. Поверх нее кладется другой слой — “рудус”, который состоит из толченого камня или щебня и фрагментов керамики, смешанных с известью. Ниже уровня пола мы нашли множество грубых фрагментов разбитых керамических изделий. Некоторые из них окрашены. Последняя поверхность — это ядро, очень тонкая штукатурка, которая кладется поверх предыдущих двух слоев. Пока все это еще влажное, на штукатурку выкладываются кубики мозаики, затем все выравнивается. Немного похоже на фресковую живопись: художник должен работать очень быстро, по влажной поверхности. Очень немногие из этих фигурных мозаик — плоды самостоятельного творчества. Заказчики обычно выбирали то, что хотели видеть у себя на полу. Мастерские по мозаике копировали мотивы из стандартных сборников с узорами. Иногда подрядчик ошибался, и на выбранной мифологической сцене оказывались совершенно неуместные фигуры. Нет, я не знаю, получал ли заказчик деньги назад. Иной раз он мог и не заметить.