На сей раз Мюзарон, вздрогнув, проснулся.

— Ну-ка! Сюда! — вскричал он, выхватив из-за пояса что-то вроде длинного кинжала. — Ко мне, бандиты, сюда, цыгане, дьявольские отродья, я покажу вам! Убирайтесь, или я изрублю вас, раскрою до седла!

И бравый оруженосец принялся размахивать ножом направо и налево, но, заметив, что рубит воздух, угомонился, удивленно уставившись на хозяина.

— А, это вы, мессир Аженор? Что стряслось? — спросил он, с изумлением глядя на него. — Где же разбойники, что напали на нас? Они, что, испарились или я изрубил их перед тем, как проснулся?

— Ты все спишь, бесстыжий, и во сне выронил мой щит, который болтается на ремне, что не пристало оружию благородного рыцаря. Ну же, проснись в конце концов, или я обломаю об тебя свое копье.

Мюзарон с нагловатой ухмылкой покачал головой.

— Клянусь честью, мессир Аженор, и правильно сделаете! — воскликнул он. — Так хоть одно копье будет сломано за весь наш путь. Вместо того чтобы воспротивиться этому намерению, от всего сердца предлагаю вам приступить к его исполнению.

— Ты на что намекаешь, наглец? — вскричал рыцарь.

— На то, что минуло уже шестнадцать дней, — продолжал оруженосец, с насмешливой беззаботностью подъезжая все ближе, — как мы плетемся по Испании, где, говорили вы перед отъездом, нас ждет множество приключений, а нашими врагами были лишь солнце и мухи, трофеями — лишь пыль и волдыри. Черт возьми, сеньор Аженор, я голоден, и меня терзает жажда, а кошелек мой, сеньор Аженор, пуст! Сие значит, что меня постигли три величайших несчастья этого мира, и я не вижу, чтобы мы начали обирать нехристей-мавров, как вы обещали мне на радость, что должно было обогатить нас и спасти наши души, и все это виделось мне в сладких снах, там, в нашем прекрасном Бигоре, еще до того, как я стал вашим оруженосцем, а особенно с тех пор, как я им стал.

— Неужели ты смеешь жаловаться, когда я все это терплю?

— Я чуть было не впал в уныние, мессир Аженор, но вовсе не потому, что мне не хватает храбрости. Почти все наши последние франки ушли на оружейников из Пиньела, которые заточили ваш топор, заострили ваш меч, начистили до блеска ваши доспехи, и, по правде сказать, теперь нам не достает лишь встречи с разбойниками.

— Трус!

— Простите, мы должны объясниться, мессир Аженор, ведь я не сказал, что боюсь этой встречи.

— А что ты сказал?

— Сказал, что я жажду ее!

— Почему?

— Потому что мы обчистим воров, — ответил Мюзарон с лукавой улыбкой, которая вообще не сходила с его физиономии.

Рыцарь поднял копье с явным намерением обрушить его на плечи оруженосца, который приблизился к нему настолько, чтобы можно было успешно применить этот вид наказания, но Мюзарон ловко увернулся от удара — видимо, он к ним привык — и придержал копье рукой.

— Будьте осторожны, мессир Аженор, — сказал он, — не следует шутить, ведь кости у меня крепкие, а мяса на них почти нет. Может случиться беда: сделав неловкий удар, вы сломаете копье, и тогда нам самим придется смастерить древко и предстать перед доном Фадрике с испорченным вооружением, что будет унизительно для чести беарнского рыцарства.

— Да замолчи же, чертов болтун! Уж коли не можешь помолчать, лучше поднимись вон на тот холм и скажи, что оттуда видно.

— О, попадись мне на этом холме сам сатана, то я приложусь к его когтистой лапе, если он подарит мне все царства мира!

— И ты пойдешь на это, отступник?

— С превеликим удовольствием, рыцарь.

— Мюзарон, вы в праве шутить над чем вам угодно, но пе касайтесь святых понятий, — серьезно сказал рыцарь.

Мюзарон склонил голову.

— Ваша милость все еще желает знать, что видно с холма?

— Даже больше прежнего, ступайте.

Мюзарон отъехал в сторону, подальше от господского копья, и стал подниматься вверх по склону.

— О! — воскликнул он, когда оказался на вершине. — О, Иисус праведный, что же я вижу! — и перекрестился.

— Так что ты видишь? — спросил рыцарь.

— Рай или почти рай! — в полном восхищении воскликнул Мюзарон.

— Расскажи мне о твоем рае, — велел рыцарь, который по-прежнему опасался шутливого розыгрыша своего оруженосца.

— О, ваша милость, этого не передать словами! — воскликнул Мюзарон. — Рощи апельсинных деревьев с золотыми плодами, широкая река с серебристыми волнами, а вдали — море, сверкающее, как стальное зеркало.

— Если ты видишь море, — заметил рыцарь, который отнюдь не спешил своими глазами увидеть эту картину, боясь, что, когда он поднимется на вершину, все эти прекрасные дали исчезнут, подобно миражам, о которых рассказывали ему паломники с Востока, — если ты видишь море, Мюзарон, то еще лучше ты должен видеть Коимбру, потому что она непременно должна быть между нами и морем, а если ты видишь Коимбру — значит, мы у цели нашего путешествия, ведь в Коимбре мне назначил встречу мой друг, великий магистр дон Фадрике.

— О да! — вскричал Мюзарон. — Я вижу большой красивый город, высокую колокольню.

— Хорошо, хорошо, — ответил рыцарь, начиная верить оруженосцу и давая себе слово на этот раз серьезно его наказать, если эта затянувшаяся шутка действительно окажется розыгрышем. — Прекрасно, это город Коимбра, это колокольня собора.

— Да что я все твержу город, колокольня! Передо мной два города и две колокольни.

— В самом деле два города, две колокольни, — удивился рыцарь, тоже поднявшись на холм. — Вот видишь, только что у нас совсем ничего не было, а теперь стало слишком много.

— И вправду, слишком, — согласился Мюзарон. — Посмотрите, мессир Аженор, один город — справа, другой — слева, а за рощей лимонных деревьев дорога расходится. Какой из них Коимбра, по какой дороге нам ехать?

— Вот и новая помеха, о которой я даже не думал, — пробормотал рыцарь.

— И помеха вдвойне, — подхватил Мюзарон, — потому что, если мы ошибемся и на наше горе приедем не в ту Коимбру, нам не удастся наскрести в кошельке на ночлег.

Рыцарь снова осмотрелся вокруг себя в надежде разглядеть какого-нибудь путника, у которого он мог бы спросить дорогу.

— Проклятая страна! — воскликнул он. — Вернее, проклятая пустыня! Ведь когда говорят «страна», имеют в виду место, где, кроме ящериц и цикад, живут и другие существа. О, где ты, моя Франция? — спросил рыцарь со вздохом, который порой вырывается у людей, не склонных к грусти, когда они думают о родине. — О Франция, там всегда найдется ободряющий голос, что подскажет тебе дорогу.

— И сыр из овечьего молока, что так освежает горло! Ах, как тяжела разлука с родиной! Да, мессир Аженор, вы правы, вспомнив о Франции. О, моя Франция!