Всю ночь перечитывала Дневник. Освободилась от назойливого клиента, лежала в ванне с блокнотом в правой руке. Курила. Страницы отяжелели от сырости, раньше горячая вода теперь уже как теплый компот. Табачный пепел осыпался серыми крупицами на белоснежную пену… Я перечитывала Дневник от начала до конца. Местами удивлялась. Местами отчаянно материлась. Чаще — жалела себя. Волна возбуждения накатила, когда добралась до записи о Канате. Сжимала ногами влагалище, ласкала соски пальцами, закрывала глаза от будоражащего электричества, бегущего по телу… Каждый раз на пятой странице ловила себя на странной мысли: я пишу так, будто меня читают. Досконально разъясняя детали, описывая внешность людей, придавая тексту форму. На мгновение стало жутко. Может, Дневник действительно кто-то читает? И кто-то наверняка осуждает! Но большей части, наверное, все равно…

Я рассматриваю свою руку. Длинные пальцы. Ногти с потрескавшимся сливовым лаком. Пытаюсь понять, как эта рука пишет такое? Такое ощущение, будто руке захотелось всеобщего внимания. Вот она и пишет так бурно. Чтобы тайные читатели сопереживали… А может, это я захотела внимания? Может, это я построила на страницах Дневника мир, на который смотрят из зрительного зала десятки невидимых зрителей?…

Смыла с себя пену. Вытерлась. Шагнула из ванны. Долго смотрела на свое отражение в зеркале. Одинокая проститутка, затерявшаяся в Восточном царстве, ведет никчемный Дневник с глупыми описаниями, как сопливая девчонка… Резко вскочила, схватила блокнот, чтобы утопить его в мыльной воде, которую пока не спустила. Ну и пусть чернильные записи в нем размоются навсегда! Я так и стояла над ванной с вытянутой рукой, собиралась с духом…

Не смогла. Не хватило смелости. Не захотелось лишать себя мира, управлять которым могу я одна. И читателей, пусть воображаемых. Это мой мир. В его стенах прячусь от собственного одиночества. Именно одиночество заставляет так пространно излагать мысли. Я все еще мечтаю о друзьях, как прыщавая девчонка с кучей комплексов, с тоскою наблюдающая из окна за ребятами во дворе…

В детстве я брала альбом для рисования с красочной обложкой, пачку разноцветных карандашей. Пока мама строчила платье для очередной клиентки, я, расположившись рядом за столом, перекладывала на бумагу свои мечты. Рисовала старинный замок на берегу моря, золотоволосую принцессу в свадебном платье, украшенном белыми жемчугами. Мир без зла, обид, противных математичек… В детстве всегда и обо всем рассказывала маме. О мечтах, радости, грусти. О проблемах в школе. О голубоглазом однокласснике Саше. О любви с первого взгляда. Мама внимательно слушала, иногда ругала, временами наставляла, но всегда слушала.

Была моим лучшим другом… А теперь никого нет. В Стамбул я приехала с 500 долларами в кармане, рюкзаком вещей, пустотой внутри. В скромный багаж не поместились мечты прошлого — мечты привыкли прокладывать мост в будущее. А что делать, если будущего нет?…

Дневник заменяет мне чуткую маму. Так же терпеливо выслушивает. Я в свою очередь, как маленькая девочка, откровенно рассказываю всё… Каждый день заканчиваю описывать прожитую страницу жизни и чувствую умиротворение, будто от души выговорилась близкому другу. Уже и грусть не кажется угнетающей, и безысходность — пугающе вечной. Я каждый день переворачиваю одну страницу одной жизни. Вместе с Дневником…

В основном пишу у Босфора, на той самой скамейке у побережья. Время течет незаметно. Пишу и грызу зеленые яблоки. Так увлекаюсь, что уже и Босфор ревностно шумит, посылает на меня крикливых чаек. Привлекает внимание. «Потерпи еще чуток. Вот допишу пару строчек и поболтаем». Послушно кивает, переключается на компашку бездомных кошек. Они развалились на прибрежных камнях, греются на солнышке. Мечтают, должно быть, стать морскими кошками, чтобы вдоволь наесться свежей рыбешки. Босфор шутливо припугивает кошек, подбирается волной. Те разбегаются, недовольно фыркая. Смешно. «Эй, чудак, давай ко мне! Потрепемся!» Дневник уже в сумке, в нем на одну запись больше…

Мама мечтала видеть меня модельером, а я стала проституткой. Боюсь встречаться с ней в сновидениях — как смотреть в глаза… Во мне нет маминых природных талантов. Во мне — сперма десятков мужчин и жалкая душа. Под слоем тонального крема бледная кожа с близко подступающими венами… Всю жизнь мама зарабатывала на хлеб своими золотыми руками. Ее дочь зарабатывает деньги продажей тела. Мама учила меня шить, но сейчас не могу даже вдеть нитку в иголку. Руки трясутся. Наплевать…

С моим вступлением в осознанный возраст мама ежедневно обучала меня шитью: «Сашуль, запоминай… Лучшей профессии для женщины не придумаешь. Главное — уметь шить скоро, не завышая цены. Деньги надо зарабатывать с совестью».

Я с шитьем сдружилась сразу: хорошо получалось. Она смотрела, как я аккуратно строчу подол сарафана, не скрывая восхищения. «Все женщины нашего рода рукодельничали. Талант от одной к другой передавался. Я была уверена, что в тебе он тоже проявится». Я отлично чувствовала ткань. Часами листала «Работницу», редкие привозные номера «Бурды». Изучала типы материалов, выкроек, пока мои сверстницы после школы играли в классики. Как заканчивала с уроками, подсаживалась к маме: наблюдала, как стремительно пронизывает ткань игла, как мама наносит отметины обмылком, разрезает материал грубыми ножницами. Процесс протекал с такой легкостью, мы и не замечали, как день за окном сменялся ночью…

К маме обращались жены партработников, артисты. Помню молодую Пугачеву. Она приходила на примерки по ночам, чтобы не привлекать внимания. Пока мама закалывала на ней вытачки, я просила тетю Аллу спеть «Арлекино». И знаменитая певица не отказывала… Жили мы в среднем достатке: денег хватало на еду, одежду, коммунальные услуги. Плюс отец подрабатывал… Но деньги доставались маме с трудом. Так становилось жаль ее, измотанную к вечеру кропотливой работой. Перед сном она просила, чтобы я потоптала ее затекшую спину. Аккуратно переставляя ноги на мягкой спине, я слушала хруст позвонков, продавливала пяткой болевые точки на уставших мышцах. Часто мама засыпала прямо на ковре, не успев предупредить…

В Стамбуле редко вспоминаю детство. Обычно не оглядываюсь назад, не достаю из пыльного шкафа скелеты прошлого. Мой Дневник первый, кому об этом поведала на Востоке. Поведала об утраченных мгновениях истинного счастья. Тогда они казались обычным ходом дней… Скучаю по маме где-то там, глубоко внутри. Не позволяю себе много вспоминать: слишком больно. Слишком стыдно. Я не себя нынешней стыжусь, а того, что не смогла оправдать надежд родного человека. Пути назад нет…

Мама умерла через два дня после моего выпускного бала. От инфаркта. Исполнила последний долг и ушла. Оставила мне воспоминания и роскошное голубое платье, сшитое накануне.

Фасон этого платья придумывался около полугода: мама бегала к подругам портнихам, советовалась по поводу ткани. Искала подходящие аксессуары. «Доченька, выпускной бал случается раз в жизни — все должно быть идеально. Тем более в школе знают, что чья ты дочь, будут обращать внимание на наряд». Трое суток перед балом мама не смыкала глаз. Я засыпала под шум швейной машинки в гостиной, а папа с братом бранились, мол, хорош шуметь, дай поспать. Чтобы никого не беспокоить, мама отключала свет в комнате, сидела с маленькой настольной лампой. Через каждый час выходила на балкон, где подолгу курила. Результат превзошел ожидания. Такого платья, как у меня, наверное, не было ни у кого в Москве. Я была настоящей сказочной принцессой. Тетя Римма с пятого этажа вспомнила элегантную Хепберн в «Римских каникулах»… Мама на выпускной не поехала. Осталась дома — выспаться: «Доченька, ты будешь звездой бала. Я договорилась с дядей Колей, он тебя отвезет и привезет. Чтобы платье не измялось…»