мексиканские бледно-зеленые, сырые пепитас

мороженую, то ли мореную, то ли моченую клюкву

несоленые безвкусные тыквенные семена,

филантропный джем «филиппинское манго», выдаваемый в стеклянных пузатых количествах нелегалам и неимущим (энергичные русские эмигранты приходили на раздачу с рассвета),

а также миндаль, успевшую попутешествовать морскую капусту (родившись в Китае, проехала через несколько стран) и арахис.

Приносила и нарочито задорным голосом говорила:

— Сейчас бленданем!

Отец тем временем деловито, без лишних слов, вытаскивал из рюкзака блендер, устанавливал его на столе и под чутким руководством и руганью матери («дурак! недоделок!») забрасывал туда сушеные фрукты и семена, нажимал кнопку (тут же включался мотор и казалось, что в квартире осуществлялся запуск ракеты), а потом совал Ирене в нос неопределенного цвета, пенящееся, как припадочная слюна на губах, густое питье.

Ирена давилась.

После этого любая невкусная, тошнотворная, неудобоваримая пища напоминала ей мать.

* * *

Несмотря на протесты, мать все же явилась на бэбидушное празднество и, скрываясь под шляпой с полями, уселась в углу с заранее запасенной тарелкой с едой (блюдя диету и отвергая все блюда, которые Ирена с мужем предлагали гостям). Когда пришедшие обращались к ней с поздравлениями, она лишь ниже наклоняла голову в шляпе, притворяясь глухой. Недоумевающий, поставленный в неудобное положение человек стоял перед ней какое-то время, ожидая ответа, а затем, убедившись, что никто не заметил конфуза, с нарочитой уверенностью отходил.

Лишь один-единственный раз за всю вечеринку, положив глаз на учтивого турка с усами, коллегу Ирены, она встрепенулась:

— Узнай его группу. Он неправильно ест. Если вторая, как у меня и у тебя, то баклажанов нельзя!

Наконец гости разъехались по домам. Мать вышла на середину комнаты, нашла на стене зеркало, улыбнулась себе белой фальшью зубов и возвестила неестественно ликующим голосом:

— А мы тебе подарочков привезли!

Погладив Ирену по колышащемуся животу и игнорируя ее противление, мать доставала один за другим

спортивные штаны с лампасами и откляченным задом («ведь в брюки ты не влезаешь, задушишь ребенка!»)

три вложенных один в другой тазика разных размеров («этот для взрослой, этот для детской одежды, а третий будет тебе про запас»)

двое круглых, с глупыми лицами, вылупивших цифры-гляделки настенных часов («эти, чтобы замерять схватки в кровати, а эти — на кухне»)

поносного, поношенного цвета вязаные, восточного вида остроносые тапочки, служившие верой и правдой какой-нибудь пожилой китаянке («наденешь в роддом»)

четыре виниловых сумки для памперсов («одну на каждый день, а три другие сгодятся»)

покрытую крышечкой кружечку, необходимую для размачивания сушеных абрикосов и фиг, которые затем должны пройти через три круга не ада, но блендера («отец, покажи!»).

И отец снова и снова жал на ракетную кнопку. Вымуштрованно отмерял, отсыпал, заливал, нажимал. Пробовать ему не давали («ты здоров как бык — витамины не для тебя!»).

Затем, повинуясь указаниям матери, отец продемонстрировал приобретенное в Китай-городке приспособление для массажа ступней.

Последними были медведи.

Мать доставала их одного за другим из мешка.

Черного медведя с коричневыми пятнами лап,

Розового медведя с умильной, расплывшейся мордой

Медведя с медведихой, соединенных пухлым, красным матерчатым сердцем с надписью «Счастливого Валентинова дня!»

Медведя-авиатора в кожаной куртке и крагах

Медведя без определенных занятий

Желтого, мягкого как пух или облако, медведя с бантом.

Муж содрогнулся.

Мать удивленно воскликнула:

— Ты же сказал, что пусть вместо кукол играет в медведей! — и с немеряными энергией и энтузиазмом принялась показывать главный трофей:

— Ну здравствуй, Теддя! — нажимая одетому в теплую фуфайку медведю на толстую лапу, говорила она.

— Я хочу похудеть, — медвежьим механическим голосом отвечал он.

— Здравствуй, Теддя! — настаивала она, не зная английского и вместо приложенных к медведю списку вопросов повторяя написанные у него на фуфайке слова.

Медведь заученно отвечал:

— Не вздумай погасить свет.

— Здравствуй, Теддя! — до посинения нажимая на лапу, наступала она.

— За это должен ответить кто-то другой, — урчал он.

— Здравствуй, Теддя! — не уставала она.

— Мне что-то не спится, — по-взрослому Теддя вздыхал.

— Здравствуй, Теддя! — ликующе твердила она, обхватив «Тедю» и поднося его поближе к мужу Ирены.

— Пожалуйста, извини! — рычал медведь граммофонным, громким, хорошо поставленным голосом, и тогда муж Ирены отворачивался, скрывая лицо.

— Здравствуй, Теддя! — приходя в восторг от оживленного контакта с неодушевленным медведем, продолжала она.

Слова текли из медведя рекой:

— Я боюсь тебя. О чем ты думаешь? Кто это? Почему на тебе голубая рубашка? Ты любопытна. Я очень расстроен. Мне стыдно. Это надо убрать. Мне плохо, я заболел. По-моему, ты не права. Пора мне тебя наказать.

Как только за родителями явилась сестра (она отвезла их домой на машине), муж взглянул на Ирену.

— Пойдем на свежий воздух. Боже мой! Я чуть с ума не сошел.

Они вышли на улицу. Ирена в мужниной просторной рубахе шла впереди; раздобревший за девять месяцев муж отставал (непомерный аппетит у него, как он объяснял, появлялся от стресса).

Сказал, заметив у дороги брошенный принтер:

— И куда все подевалось… где золотые скрижали, крутоногая мебель, нежная роспись… Принтеры, телевизоры, тостеры… через год после покупки все летит в мусорный ящик, в тартарары!

Ирена спросила, одновременно пытаясь определить, барахтается ли кто-то в «коробочке с маком» (она была так озабочена неродившейся дочерью, что едва живот замирал, барабанила по нему пальцами, будто подзывая рыбок в аквариуме: Маргалит, Маргалит, шевельнись!):

— А что моя мать? Неужели на ее плюшкинизм повлияло минималистское советское детство — она ведь в детдоме росла?

— Твоя мать — Энди Уорхол из города Оклэнда, — любуясь собственной мыслью, муж отвечал. Она выбирает самое уродливое, самое нелепое — и сериализует его. Одна-единственная бронзовая подставка для туалетной бумаги, лампа с красной шляпкой, как мухомор или навьюченный солонкой и перечницей чугунный осел — вещь незаметная. Когда их три или четыре — тут уже от них никуда не уйдешь.