Появлению в нас этой загадочной инстанции, этого «места», мы, судя по всему, обязаны социальному давлению и ответному сопротивлению со стороны своей собственной махины мышления, просчитывающей в остальном совершенно безличностные по большому счету задачи.

Объективно существующая реальность вполне может сообщить мне о себе и без участия других людей: я упал и ударился, я согрелся у камина или обжегся о плиту – все это создает во мне свои значения непосредственно. Но как мне понять то, что происходит в мире интеллектуальной функции, о положении дел, о которых у меня нет никаких объективных свидетельств, но только то, что говорят другие люди, причем то, что они мне говорят, не всегда соответствует тому, что они делают?

Например, я ребенком оказываюсь на поминках. Мне предварительно объяснили, что наш родственник умер, что это большая утрата, все очень расстроены, всем будет этого человека не хватать, а потому – надо вести себя тихо, не безобразничать, ни к кому не приставать. Допустим, что я это понял. Потом начинаются поминки – хозяйки мечутся между кухней и гостиной и очень переживают, чтобы всё было вкусно и правильно стояло (очевидно, переживают из-за этого), затем приходят родственники с кладбища – они все уставшие, усаживаются за стол, выпивают по одной-другой, тосты за упокой сменяются тостами за здравие, а после перемены блюд и вовсе начинается сущее веселье. Что все это значит? По крайней мере, то, что реальность, мягко говоря, чуть сложнее чем, что я понял из данной мне предварительно инструкции.

Причем эта неоднозначность ситуаций в мире интеллектуальной функции поразительная – например, взрослые регулярно не следуют своим собственным инструкциям, при этом, если указать им на данное несоответствие, они тут же находятся с ответом, который на деле ничего не объясняет. То есть эта неопределенность в социальном взаимодействии всегда является чрезвычайной и избыточной.

С другой стороны, крепость моего «я», того «места», где я сличаю информацию, приходящую ко мне по разным каналам, весьма слаба, что с наглядностью демонстрируют, например, эксперименты на конформизм [С. Аш]. Если группа последовательно утверждает нечто, что не соответствует моему восприятию, я не только меняю свое мнение, но зачастую и само мое восприятие меняется. И это понятно, потому что на этом механизме в принципе и стоит мир интеллектуальной функции – мы должны признавать мнение большинства, в противном случае мы не сможем продолжать конструктивное взаимодействие в социальных группах. Мы должны перенимать мнение большинства, перестраивать свое мышление так, чтобы это мнение и нам самим казалось истинным[16].

Мы уже не помним бесконечности своих детских наивных интерпретаций, но очевидно, что мы постоянно употребляли слова неправильно, неточно, а то и вовсе совершенно не понимая их смысла. Так, например, было время, когда я знал, что моя тетя «патолатом», но не знал, что это такое, хотя и считал эту профессию хорошей (почему у моей тети должна быть плохая профессия?!). Однако моя бабушка по другой линии – отцовской – говорила, что профессия у моей тети не «патолатом», а «патологоанатом», и ничего хорошего в ней нет, но не объясняла почему. Я, понятно, был не согласен, впрочем, лишь до тех пор, пока кузены не растолковали мне, чем их мама занимается на работе. То есть я имел некие представления о профессии своей тети (вероятно, какую-то совершеннейшую чушь), и они меня совершенно устраивали. Но как я могу узнать, что они ошибочны, если они располагаются в моем же индивидуальном мире интеллектуальной функции? Только благодаря другим людям, которые и станут сопротивляться мне – моим «ошибочным» представлениям – на пространстве мира интеллектуальной функции.

То есть через других людей и посредством других людей мой индивидуальный мир интеллектуальной функции (моя индивидуальная версия мира интеллектуальной функции других людей) наполняется фактическим содержанием, и они же – эти другие люди – следят за тем, чтобы я следовал правилам – в частности, подразумевал под своими словами именно то, что они сами под этими понимают, а также отдавал себе отчет в том, что всякое мое слово – это не просто звук, а нечто, что предполагает какие-то последствия и обязательства[17].

Да, мир интеллектуальной функции эфемерен – он не может сопротивляться мне, не может обнаружить собственной ошибочности, но в нем же в некотором смысле обитают и другие люди, и это именно они сопротивляются мне в нем и через него, и потому я на самом деле не мыслю, а лишь обеспечиваю свое социальное поведение таким вот образом. Мышление, иными словами, это форма социального поведения представителей нашего вида, а разум (проявление нашей разумности) – это своего рода моя индивидуальная способность к целенаправленному выпадению из представленных мне таким образом – через мое мышление – паттернов социальной коммуникации.

Из этого следует сделать вывод, что состояние разумности является и трудоемким для мозга, и часто неблагодарным делом. Без разумности проще, а деятельности мышления (интеллектуальной активности) и так ничего не мешает – интеллектуальная функция способна, сама по себе, связывать интеллектуальные объекты моего индивидуального мира интеллектуальной функции друг с другом, а насколько все это разумно и достоверно – уже дело десятое. В конце концов, все всегда можно объяснить, оправдать, обосновать задним числом и даже доказать что-либо, если соответствующее решение мозгом уже принято.

С другой стороны, необходимость этой специфической разумности вполне, как мне представляется, очевидна. Дело в том, и это весьма существенно, что наше взаимодействие с другими людьми происходит на весьма шаткой почве – в пространстве, по существу, отсутствующего мира интеллектуальной функции. Последний, с одной стороны, допускает бесчисленность интерпретаций и возможность формирования самых разных эссенциальных сущностей, что лишь чудом не превращает наш мир в абракадабру. А с другой – именно он превращает в реальность «форпосты веры», чья реалистичность обусловлена лишь тем, что значительная часть людей в эти «вещи» верит. Соответственно, ничего хорошего от мышления, разворачивающегося на этом пространстве, но лишенного разумности, ожидать не приходится.