ее обрабатывать. Еще Гёте, сравнивая французскую и немецкую культуры, отправной точкой указывал то, что французы едят белый хлеб, тогда как немцы – черный. Помимо белого хлеба и мясных блюд (наличие которых в рационе обеспечено распространением пастбищ), своеобразие французской кухне придает также разнообразие овощей на любом столе, проистекающее от искусства огородничества, которое радикально отличает французов от англичан.

Закономерно, что органическую, или «природную» Францию олицетворяла для географа деревня с ее жителями. Именно крестьянская жизнь, бытие людей, обрабатывающих землю Франции, оказывается объединяющим началом. Она формирует общие обычаи, манеру поведения, способы общения, вкусы и предпочтения. Создав сами предпосылки совместного существования этнически и культурно различных групп, эти природные силы – настоящие «духи местности» – исподволь и подготовили, по Видалю де Лаблашу, формирование нации[41].

Единство многообразия

При становлении основ республиканского строя в период Третьей республики, отмеченный административной централизацией и культурной унификацией, основатель французской географической школы предложил оригинальный подход, во многом близкий современной «политике многообразия» (см. гл. 6) – органическое единство страны при многообразии составляющих ее частей является ее особенностью, ее исторической ценностью.

Франция, утверждал Видаль де Лаблаш, имеет «уникальную физиономию в Европе»: на сравнительно ограниченной территории геоморфологическая эволюция в соединении с различием климата породила предельное различие между отдельными частями. Что же тогда создает единство страны, препятствуя развитию центробежных сил? Прежде всего, отвечал географ, наличие множества переходных зон («regions de transition») между полярными областями – «богатство оттенков, которое не найти нигде». Традиционное деление Франции на Север-Юг справедливо, считал Видаль, лишь с тем дополнением, что вся страна благодаря этим «переходным зонам» представляет «смесь Севера и Юга».

Одним из примеров такой переходной зоны он называл южную часть Парижского региона. В макрогеографическом плане это Северная Франция: геологическая эволюция четко разделила бассейны Сены и Луары. Вместе с тем, «влияния Запада и Юга» оспаривают здесь «влияние Севера». «Фундаментальное единство» Парижского региона не нарушается; но создаются новые отношения[42].

А наиболее ярким образцом переходной зоны Видаль де Лаблашу служила долина Луары: Орлеан, как место максимального сближения Луары и Сены, «направляет к Парижу дороги Центра и Юга Франции». «Ничто больше так не способствовало меридионализации Парижа», – резюмировал географ, указывая на историю вопроса. Французские короли вовремя поняли значение Орлеана:

присоединение этого города позволило им продвигаться в южном направлении и объединить разрозненные части «наследия Рима». Париж был с тех пор «навсегда связан с Югом»[43].

Особая часть долины Луары – Турень, «соединение долин» (кроме Луары – долины ее притоков Вьенны, Эндра, Шеры). Это «врата» на одном из важнейших путей перемещения народов. Две большие, издревле противостоявшие друг другу части страны – «Аквитания, передняя иберийского мира», и Северная Франция, сформированная германским влиянием – «входят здесь в контакт и медленно примиряются во французском единстве». Такие центры обретают особое значение в массовом сознании, становясь маяками для народной памяти. Не случайно этот район освящен народными легендами, а его столица, г. Тур стал центром национального культа Св. Мартина и местом векового паломничества[44].

Долина Луары с Туренью – квинтэссенция Франции, считал Видаль де Лаблаш. Она не менее значима, чем долина Сены, и может еще больше претендовать на роль исторического центра страны, ибо цементирует связь Севера, где возникла французская государственность, с Югом, «колыбелью цивилизаций». Подобные «переходные зоны» служат иллюстрацией основного тезиса географа об естественном характере единства страны. В противовес Мишле, который, отстаивая значение Парижа, дал, по выражению современного историка, «иерархизированное видение» страны, Видаль де Лаблаш предложил картину «решительно эгалитарную»[45].

«При отсутствии структурного единства возможна живая гармоничность; она и смягчает действительные и глубокие контрасты, которые образуют лицо Франции». Разнообразие, стимулируя торговые обмены между соседними районами, порождает, в результате, взаимозависимость всех частей страны. Взаимная дополнительность, а не единообразие оказывается системообразующим началом. Этот вывод Видаль де Лаблаш превращал в универсальный постулат культурной географии: «Нет края (contrée), который являлся бы единственным творцом своей цивилизации. Если это только не самодовлеющая цивилизация, которая быстро останавливается» в своем развитии[46].

Следуя тогдашней научной традиции, Видаль де Лаблаш сосредоточился на характеристике отдельных частей Франции, заметно обеднив общую часть. И он находил для этого объяснение. Географически – ни климатом, ни флорой или фауной, ни геологией – Франция не образует целостность. Целостностью ее, в конечном счете, сделала не сама по себе природа страны, а хозяйствующий в этой среде и органически сращенный с ней человек, т. е. народ Франции.

Аналогичную мысль о роли субъекта высказывал Мишле, однако историк прямо-таки противопоставлял при этом природе политическую волю: «Влияние почвы, климата, расы уступает социальной и политической деятельности. Фатальность локальной зависимости была побеждена… Общество, свобода обуздали природу, история устранила географию». Единство страны определил ее исторический центр – Иль-де-Франс.

«Чтобы найти центр Франции, ядро, вокруг которого все должно было сплотиться, не нужно выделять центральную точку в пространстве. Не нужно искать главные водоразделы или даже места разграничения рас. Это не Бурж и не Бурбонне, колыбель династии; не плато Дижона или Лангре между истоками Соны, Сены и Мёза; не Луара между Бретанью, Овернью и Туренью. Нет, центр определяется обстоятельствами скорее политическими, чем природными. Это эксцентрический центр, сдвинутый к северу – главная арена национальной активности (курсив мой. – А.Г.)».

Мишле не отказывался от географического фактора, но наделял географическое положение цивилизационными характеристиками: «Сена в полном смысле слова первая из наших рек, самая цивилизованная, самая совершенная. У нее нет ни капризности и обманчивой мягкости Луары, ни резкости Гаронны, ни свирепости Роны, кидающейся с Альп подобно дикому зверю». Сене не нужны дамбы для укрепления берегов, она предоставляет свои воды многочисленным мануфактурам, она поит Париж. Соединяет с Парижем своими притоками Шампань (через Марну) и Пикардию (через Уазу), а Руан и Гавр вместе с Парижем точно дома на одной улице, которой и является Сена[47].

Мишле в определении роли Парижа и Иль-де-Франса поддерживал Бродель: «Единая Франция зародилась… между Соммой и Луарой, в пределах окружности с Парижем в центре и радиусом, достигающим от него до Орлеана или же Руана; помимо небольшой области Иль-де-Франс, сюда входят также Орлеанне, частично Шампань, Пикардия и Нормандия. Это как бы родной дом Франции… Она вышла именно из этого ядра, из этого средостения (курсив мой. – А.Г.)»[48].

Исключительное преимущество Парижа заключалось в окружающих его известняковых возвышенностях, где дождевые воды легко просачиваются под землю и не застаиваются, а в случае засухи впитавшаяся в землю вода поднимается на поверхность и не дает растениям зачахнуть. Кроме того, на этих