А его брат, которого Людмила помнила совсем иным, вызывал в ней стойкое глухое раздражение. Он сидел, вцепившись в чашку с остатками кофе. Молчал, всем видом своим показывая, что Людмилины размышления ему малоинтересны.

Что теперь будет?

Известно, что.

Он спустится этажом ниже. Дверь закроет. И пусть у Людмилы имеются ключи, но воспользоваться ими у нее не хватит духу. Это неприлично – без приглашения входить в чужой дом, а ее приглашение умерло вместе с Мишкой.

– Я… – Стас чашку отставил и отодвинул. – Когда мне сказали, что он сам, я не поверил… не хотел верить. Мишка… мы ругались, это правда, но я не желал ему смерти.

Людмила поверила.

Вообще сложно было представить, что кто-то желал Мишке смерти. Он был… светлым? Пожалуй, что так. Он умел слушать. И смеяться, но так, что смех его не был обиден, напротив, от Мишкиных язвительных комментариев проблемы вдруг переставали быть проблемами.

Беды отступали.

И осенняя хандра, которая после маминой смерти стала почти невыносимою… он ничего не просил взамен, но просто был. Не любовник. Друг. Друг – это куда важней любовника. Актуальней. Порой Людмиле вовсе казалось, что Мишка – тот самый младший брат, которого у нее не было, но иметь которого ей хотелось.

– Я найду того, кто это сделал.

Прозвучало донельзя пафосно, и Людочка фыркнула, а Стас насупился и повторил:

– Найду. Сам.

– И что сделаете?

– Видно будет.

И опять замолчал. Похмелье так сказывается? Нет, Стас не походил на алкоголика, несмотря на все уверения Анны Павловны, что алкоголики нынешние имеют отвратительную особенность маскироваться под приличных людей. Стас пил редко, и потому вчера его так повело. На голодный-то желудок, с непривычки, после бессонной ночи…

Людмила тряхнула головой: с какой это вдруг радости она изыскивает оправдания? Прежде за ней подобного не водилось.

– И как искать собираетесь?

Она задала вопрос глупый, сама понимая, что он глуп, но ей отчаянно не хотелось оставаться одной. С некоторых пор Людмила тяжело переносила одиночество.

– Не знаю. – Стас все-таки поднялся. – Как-то не приходилось раньше… у Мишки были враги?

– Враги – вряд ли. Завистники были.

У кого их нет? Вот у самой Людмилы при всей непритязательной жизни ее и то имеются. О них она рассказывала Мишке. И про Милочку из терапевтического, с какого-то перепугу решившую, будто Людмилина личная жизнь куда успешней собственной, Милочкиной. И про заместителя заведующего, мрачного типа, уверившегося, что Людмила метит на его место… и про старшую медсестру, которая, впрочем, завидовала всем без исключений, у каждого человека находя именно то, чего ей для полного счастья не хватает.

Стас стоял.

Руки скрестил. Взгляд мрачный, физиономия каменная. Он что, ждет, что Людочка прямо здесь составит ему список потенциальных подозреваемых? А имя убийцы подчеркнет двойной волнистой линией, чтоб уж точно не ошибся?

Странный он.

И на себя не похожий. Нет, Людмила понимала, что непохожесть эта происходит единственно из ее воспоминаний, в которых Стас был худым, если не сказать излишне худым, парнем. Он и тогда-то разговаривал неохотно, словно сама необходимость произносить слова его тяготила. На Людмилу он взирал свысока. Маме грубил. Не только ей, но сам не замечал этой грубости.

Волчонок.

Кажется, мама так его называла и сетовала, что сие происходит единственно от отсутствия женской ласки. Даже порывалась побеседовать с Егором Викторовичем, чтобы был с сыновьями помягче… беседовала ли? Этого Людмила уже и не помнит.

Наверняка. Она ведь всегда поступала именно так, как собиралась.

В отличие от Людмилы с ее ужасающей непостоянностью.

Но Стас однажды ушел из дому, а вот теперь вернулся. Волчонок… матерый волчище с сединой в коротких волосах. А взгляд тот же, недоверчивый, настороженный.

Надо что-то сказать, а то под взглядом таким становится неуютно, хотя, казалось бы, Людмила на своей работе ко всяким взглядам привыкла.

– Творческие люди… специфическая среда, – она присела, но потом встала, потому что кухня была слишком тесна для нее и Стаса, и получалось, будто он над ней нависает. Угрожающе. А Людмила терпеть не могла, когда ей угрожали. – Как правило, очень амбициозны. И в то же время ранимы. Полны комплексов. А когда амбиции реализовать не удается, они ищут виноватых. У Михаила вот выставка должна была состояться. В частной галерее.

– И это не нравилось?

– Естественно, это не нравилось. Все сразу решили, что выставка – договорная. Проплаченная то есть.

Стас кивнул: так и есть, договорная и проплаченная. Да и Мишка этого факта не скрывал. Раздражался, замыкался в себе, и, пожалуй, появлялось в нем некое сходство со старшим братом.

– Начались разговоры. Полагаю, его все осудили, сошлись на том, что Мишка – бездарность, но с деньгами… вот только…

Какой смысл убивать? Мишкина смерть ничего не изменила… разве что… бездарность и наркоман? И потому такой странный способ выбран?

– Не уверена, что это кто-то из… художников.

– Гений и злодейство не совместимы?

– Скорее злодейство и лень. Поймите, – Людочке было неудобно вот так стоять, она привыкла двигаться, в движении ей всегда легче и думалось, и говорилось. – Я знаю тех людей исключительно из Мишкиных рассказов. А он не старался быть объективным. Он… рассказывал истории. Получалось забавно, только вот, если подумать… Мишка продавал картины на набережной. Там небольшой такой… не рынок, рынком это назвать не совсем верно. Уличная выставка?

Людмила вертела в руках ложечку. Вспомнилось вдруг, что эта ее привычка к постоянному движению неимоверно раздражала маму. Женщине приличествует сдержанность.

– Приходят одни и те же люди… они знают друг друга… своего рода клуб? Сплетничают, естественно… у кого-то получается торговать лучше, у кого-то хуже… кому-то повезло договориться на портрет… или еще на какое полотно под заказ… кто-то пьет, почти спился уже. Кто-то нюхает тайком… у кого-то жена погуливает, или не жена… любовницы делят гения. В Мишкином изложении все было… смешным. Ненастоящим. Но потом он как-то сказал, что все эти люди – неудачники.

Тяжело рассказывать с чужих слов. Но Стас слушает. Голову чуть склонил набок. И выражение лица сосредоточенное, слишком уж, пожалуй, сосредоточенное. А само лицо некрасивое. Грубые черты. Подбородок тяжелый. Лоб низкий. Нос и вовсе ломан был, и не единожды.

– И в неудачах своих они сами виноваты. Им лень работать. Меняться. Они ждут, что вот сегодня будет идти по набережной великий критик, увидит их работы и поймет, что вот Вася Иванов – он не просто Васятка, но гений современной живописи. Все они ждали чуда, но притом частенько брезговали обычной работой. Скажем, кто-то отказался расписывать кафе детское… мол, бабочки со зверятами – это пошлость. Кто-то отвернулся от рекламного заказа… на деле все это, гениальное, непризнанное, от лени происходит. Так Мишка считал.