Он расплатился и вышел на улицу, в загустевшие сумерки Лондона. Пора возвращаться в дом, похожий на склеп, и исполнять свой долг.

Рэнсома разбудили посреди ночи. Уэстли стоял у постели со свечой в руке.

- Граф умирает… Вы нужны там…

Рэнсом спал, практически не раздеваясь; он сунул ноги в сапоги, застегнул жилет и пошел следом за осунувшимся Уэстли. Дом сморила мертвая тишина, по коридору тянуло запахом лекарств и ладана.

Дед хрипел на огромной постели, метался в бреду, выталкивал сквозь зубы неразличимые уже слова. Слева от постели стояли лекарь и священник; последний шептал молитвы, но Рэнсом не стал вслушиваться в монотонный перестук фраз. Он подошел справа и остановился, глядя в лицо деду.

Вот таким его и следует запомнить. Да Рэнсом и не знал его другим. У отца даже портрета не сохранилось, и вряд ли Александр горел желанием повесить портрет графа в своем новом доме… А Рэнсому останется лишь эта память: пляска пламени на фитилях толстых свечей, унылые лица доктора и мистера Уэстли, бормотание священника и похожее на череп лицо умирающего.

Дед затих, и на миг Рэнсому показалось, что он умер. Молчание было как застоявшаяся вода. Граф снова дернулся, открыл глаза, повел мутным взглядом и, увидев внука, прищурился, словно кот на солнце. Сизые губы шевельнулись.

- Что? - священник склонился к нему. - Вы хотите помолиться, сын мой?

Нет, он не хотел. Граф смотрел на Рэнсома в упор, как будто внук был кем-то вроде Люцифера, пришедшего забрать его темную душу. Пальцы-когти царапнули одеяло, из горла вырвался неясный хрип… На третий раз Рэнсому удалось расслышать слово.

- Прости…

Он присел на край кровати, взял в руку пальцы деда. Не хотелось этого делать, но как отступишь перед лицом смерти? Как себя потом оправдаешь?

- Я прощаю вас, - негромко произнес Рэнсом, - за себя и за отца. Идите с миром.

Еле заметная улыбка тронула губы графа Сильверстайна, и в следующий миг его глаза остановились, словно у деревянной куклы, и жизнь разом ушла из тщедушного тела. Рэнсом выпустил руку деда и встал. Он поступил так, как хотел отец и как велит Бог, но прощение было ненастоящим. Фальшивка, которую граф принял за чистую монету. Пусть так. Может, это и не самая страшная ложь.

Может, за это на том свете простится - зато священник и мистер Уэстли смотрят одобрительно. Ах да, им же это выгодно.

Рэнсом развернулся и вышел. Проводить ночь у бездыханного тела он посчитал излишним.

Похороны назначили через неделю.

Следовало отвезти тело деда в Сильверстайн-Мэнор, чтобы упокоить навеки в семейном склепе. Также нужно было разобраться со внезапно свалившимся наследством, и это, как полагал Рэнсом, будет похуже водоворота.

Его начало затягивать сразу, как только он попытался вникнуть в суть дела.

Мистер Уэстли, ставший невероятно обходительным, на следующий же день после смерти старого графа взялся вводить нового в курс дел.

Оказалось, что, помимо родового поместья Сильверстайн-Мэнор, графу принадлежит уйма недвижимости, несколько фабрик, парочка небольших судов и солидный счет в банке. Все это весьма порадовало бы человека алчного, а вот Рэнсома ввергло в тоску, так как он не собирался всем этим управлять.

Он не мыслил своей жизни без моря. Он дышал морским ветром и иногда всерьез проверял, не выросли ли у него еще жабры. Он не мог себе представить, что останется прикован к земле, словно каторжник к чугунному ядру, и не сможет больше совершать путешествия на «Счастливице» - любимом своем корабле. А ведь есть еще «Геспер», самый первый, и «Морская волчица», и «Стригунок», только что отплывший с грузом в Индию. Корабельщик Сильверстайн не желал становиться светским львом графом Сильверстайном и посещать глупые балы, когда на свете существует море.

Но мистер Уэстли, конечно же, полагал иначе.

С самого утра он ходил за Рэнсомом по пятам и наконец загнал его в весьма запущенную комнату, оказавшуюся дедовым кабинетом. Тут дух почившего старика ощущался особенно остро. Не из-за запаха или лекарств, а из-за того, что он проводил здесь много времени, как пояснил мистер Уэстли. Управляющий заставил Рэнсома усесться в кресло и принялся подробно втолковывать ему все его новые обязанности. Коль уж начались неприятности, то они будут продолжаться, пока не переменится ветер.

- Подождите, - прервал Рэнсом пламенную речь мистера Уэстли где-то на пятнадцатой минуте. - И что же, я должен теперь все это делать?

- Должны, милорд, должны.

- Кому?

Этот вопрос поставил милейшего мистера Уэстли в тупик.

- Семье, я полагаю. Вы же Сильверстайн. Вы просто обязаны…

- Какой семье? Я никого не знаю.

- Так это дело поправимое; уже завтра приедут ваша двоюродная тетя, миссис Норман, и ваш кузен, лорд Норман. Я написал им еще вчера.

- Зачем?

- Но ваш дед умер. Они захотят присутствовать на похоронах.

- Они могли бы отправиться в Сильверстайн-Мэнор.

- Да, но пока мы в Лондоне…

- Вы тоже туда отправитесь и проследите, чтобы похороны прошли, как полагается.

Мистер Уэстли схватился за сердце. Рэнсом заподозрил его в склонности к театральным эффектам.

- Вы не собираетесь присутствовать на похоронах своего деда, милорд?!

- Нет, - отрезал Рэнсом. - Мне совершенно не хочется куда-нибудь ехать и затягивать свое пребывание здесь. Тем более торжественно хоронить человека, который выгнал своего сына из дома и тридцать лет не желал с ним общаться. Все, что от меня требовалось, я уже проделал. Давайте завершим те дела, которые нужно завершить, и закончим с этим.

- Но… но… вы же наследник!

- Что это означает, мистер Уэстли? - прищурился Рэнсом. Если бы он знал, как сейчас напоминает деда, наверное, это бы ему не понравилось.

- Вам принадлежит все имущество Сильверстайнов…

- И я могу делать с ним что угодно?

- Да…

- Тогда я хочу его продать.

Мистер Уэстли потрясенно помолчал, потом сказал серьезно, без театральности:

- Милорд, при всем уважении к вам, которое я испытываю, несомненно, с первой минуты нашего знакомства, ваше желание не так легко осуществить. Во-первых, майорат не продается. Он - наследие вашего рода, от этого вы не можете избавиться при всем желании. Закон не позволит. Все остальное, разумеется, может быть продано, однако на это потребуется время.

- Сколько?

- Около месяца, я полагаю. Или больше.

- А если поторопиться?

- Милорд…

- Я не хочу задерживаться в Лондоне больше, чем необходимо, мистер Уэстли. Сколько?

- Две недели.