Он смолк.

Дездемона слишком красива, так красива, — рискнул я вставить, — что мне вдруг безумно захотелось придушить ее этой подушкой…

Нет, ответил он. — Столкновение с очевидностью смерти, видишь ли, перед любимым телом… двумя любимыми телами… нет, я нахожу это испытание ужасающим. Однако есть некая нижняя точка и области ощущений, при которой возможность смерти является испытанием менее жестоким, нежели ощущение, что ты не избавился от смерти в самой смерти! Вот и я достиг этой нижней точки, почти коснулся дна. И теперь меня терзает страх, который стократ усиливают все эти коварные ухищрения, имеющие целью обмануть этот страх. И…

Но в этот момент вернулась Элизабет.

— Ох, не помню уже, что я хотел сказать, — пробормотал он. И повторил растерянно: — Забыл… все забыл…

Элизабет едко заметила:

— Ничего, у тебя еще есть в запасе кое-какие гастрономические пристрастия и две-три мании, о которых я предпочитаю умолчать.

Воскресенье, вторая половина дня. Пошел на Нельскую улицу, где застал Йерра и Рекруа погруженными в задумчивое молчание над шахматной доской. Й. умоляюще попросил меня сесть и немножко подождать.

— Вот сейчас выберусь из этой ситуации, — сказал он, обратив ко мне пылающее азартом лицо, — и мы отложим партию, на целый день забудем о шахматах.

Он произносил слово «шахматы» с придыханием. Я посидел минутку, потом встал, решив поздороваться с Глэдис. Она отдыхала в гостиной. Сказала мне, что даже не представляла себе, до какой степени первые месяцы беременности могут изменить и изнурить тело…

Приоткрыв дверь библиотеки, я заглянул туда: Й. по-прежнему сидел в тяжких раздумьях; Р… увидев меня, развел руками в знак того, что надежды мало. Я ретировался.

Вторник, 14 ноября. Томас так и не нашел работы и пребывал в полной растерянности. Он повидался с У. — «в высшей степени мерзким типом». Тот принял его в своем роскошном бутике (в маленькой гостиной с китайскими вазами).

— Одна мера риса из пищи для усопших и просторный хлопчатобумажный саван.

В таких выражениях он ответил, со своим ужасным американским акцентом, на просьбу Томаса.

Среда, 15 ноября. Загрипповал. Сидел дома, бездельничал. Во второй половине дня зашел Й.

Я всегда говорил «речка»: «Мы перешли речку; приток речки…» А. всегда говорил «Сена». Йерр же называл ее только «рекой» и дико раздражался, слыша, как я упорствую в своем варварстве. Я возражал: любую «реку» можно называть «речкой» до тех пор, пока не узнаешь, куда она впадает[11]. Я мало путешествовал в жизни. И ему никогда не доказать мне, почему так необходимо выстраивать иерархию всех этих русел, истоков и притоков. И почему так необходимо присваивать им разные категории в тот момент, когда они сливаются.

Позвонила Элизабет: А. молчит уже двое суток. В пятницу 17-го я его навестил. Даже речи быть не может, чтобы он 21 — го пошел к Карлу, сказал он. Я ответил, что он ни под каким предлогом не может пропустить 22 ноября. Что там будет Коэн. Что уже оповестили Уинслидейла. Что он должен подготовить ми-бемоль-мажорные трио Гайдна и Шуберта. А мы сыграем ре-мажорный квартет Гайдна. Он обещал мне это. Безнадежным кивком.

Мы сказали ему, что только в этом случае он может не ходить к Карлу 21-го. Он даже не улыбнулся. Даже не взглянул на нас.

Э. — еще более уставшая и более агрессивная, чем прежде, — спросила его, почему он молчит: уж не боится ли оттоптать себе губы?

Busstag[12]. Перед уходом позвонил Карлу: он был в ярости оттого, что не пришел А. И оттого, что Э. его не предупредила. Я объяснил, что А. остался дома с малышом Д.

В девять часов зашел за Элизабет. Мы отправились к Карлу пешком. Бож опередил нас, он уже беседовал с Коэном. Йерр и Рекруа приехали с большим опозданием: в последний момент Глэдис стало дурно, и она предпочла остаться на Нельской улице.

Мы заговорили про А., который, укрывшись в своей комнате, перебирает в памяти, одно за другим, тела — погребенные, утопшие, съеденные и сожженные за всю историю человечества.

— Затиснувшись в уголок своей комнаты… — Рекруа произнес это слово именно так.

— Втиснувшись, — поправил Йерр.

— Нет, затиснувшись, — возразил Р., не желая признать свою ошибку.

— У него случаются моменты пустоты, — сказала Элизабет. — Вот сейчас как раз такой момент. Поэтому он решил не приходить. Его слишком волнует завтрашний день…

— Неужели ему так плохо? — спросил Карл.

Элизабет обернулась к нему:

— Его грызет подозрение, даже уверенность, что он умирает: он все время в заводе, никому не верит, убежден, что его обманывают, что врач ему лжет…

— Не в заводе, а на взводе, — поправил Йерр.

— Моменты пустоты, — повторила она. — Это похоже на внезапный разрыв основы существования, состоящего из голосов, аппетита, друзей, музыки, семьи, книг… Разрыв той основы, что позволяет казаться веселым, довольным, позволяет взбодриться и выглянуть из-за своей норы, с подобием улыбки на лице или хотя бы с растянутыми губами, и хоть на миг забыть о телах, которые лишь кажутся живыми.

Появилась Марта в сопровождении Томаса.

— Упадок духа, вот самое верное определение, — сказал Йерр, — самое подходящее в случае депрессии или меланхолии…

Ему больше нравится «оскудение разума», — возразил я.

Но Йерр меня не слушал.

— Упадок духа, — повторил он. — В этом определении заключены и потеря равновесия, и головокружение, помрачающее ум, и разверзшаяся земля, и ужас перед этой всепожирающей бездной, но одновременно и притягательность этой бездны, и безумная готовность исчезнуть, и этот манящий зов смерти…

Он и в самом деле достиг такого состояния, когда тело уже не владеет собой, — сказала Э. — Бессилие, не позволяющее выпрямиться, твердо стоять на ногах, наклониться над пропастью…

Бессилие склеить над этой пропастью осколки хаоса, — подхватил Р.

— Или еще кое-что, позволившее бы услышать язык и сбросить вас вниз, — добавил Йерр.

— Великолепно! — вскричал А., внезапно придя в неистовое возбуждение, и разразился нескончаемым монологом. — Именно так: сбросить. С единственной оговоркой — любить то, что падает в бездну. Сыграть в желание уронить. Это как маленькие дети, которые еще не говорят и только-только научились стоять, держась за полки или перекладины стульев: они забавляются тем, что сбрасывают предметы — хватают их и внезапно выпускают из рук; они разыгрывают сцену их потери, наслаждаясь своей властью над тем, что уронили; им приятно сознание, что они в любой момент могут покончить с этой зависимостью, с этой связью человека и вещи. А потом наблюдают с любопытством — нет, даже с важностью чиновников, — что происходит, когда вещь, миг назад принадлежавшая человеку, вдруг исчезает; когда то, что было связано с ним, вдруг развязывается; когда то, что он любил, уходит навсегда.