Она слушала, испуганная, упрямо сжав губы и нахмурив брови.

– Я изголодался по тебе, – продолжал он шептать, прибегая к языку арабов.

– Отпусти меня назад, – тихо, с трудом заговорила она, наконец.

– На смерть?

– Не все ли равно? Я умру, если останусь здесь.

– А что же свобода?

– Но я ведь несвободна! – крикнула она с рыданием в голосе. – Ты обманул меня. Я ненавижу тебя.

– Это ты нарушаешь наш уговор.

– Как я могла знать, что у меня украдут драгоценности, – прерывающимся голосом ответила она.

– Разве я требую денег, Мабрука? Я люблю тебя.

– Мы сговорились, что я расплачусь деньгами.

– Я не сговаривался.

– Ненавижу, ненавижу тебя! – страстно выкрикнула она.

– Я предлагал купить тебе новые драгоценности…

– На что они мне? Собака! Собака!

Пот выступил у него на лбу. Он долго смотрел ей в глаза, метавшие молнии, потом вдруг встряхнул головой, коротко рассмеялся – он овладел собой. Опустившись на край широкого дивана, покрытого красным ковром, он попросил пить.

Она отошла в угол и вернулась с полным стаканом какого-то питья. Он залпом выпил его и, вернув Мабруке стакан, притянул ее на диван рядом с собой. Стакан выпал из рук девушки и разлетелся на мельчайшие куски. К величайшему изумлению де Коломбеля, Мабрука на этот раз не сопротивлялась, и он душил ее поцелуями, шепча слова любви.

Наконец она высвободилась. Зрачки, у нее сузились, как у хищного зверя.

– Ты сказал, что подаришь мне драгоценности?

Он снова обнял ее.

– Мабрука, бога ради, мне надо идти.

– Ты сказал… – начала она опять.

– Да, да… – нетерпеливо оборвал ее де Коломбель.

– Сегодня вечером подаришь? – медленно, с удареньем спросила она.

– Сегодня вечером.

– И деньги тоже?

– Принесу и деньги. Но к чему это, сердце мое? Тебе не нужны здесь деньги.

– Так… хочется… в руках подержать… вообразить, что я богата… – Окрашенные охрой до первого сустава пальцы зашевелились, будто перебирая монеты. – Приятно трогать деньги и драгоценности тоже. Я надену их и буду плясать для тебя и думать, что я пляшу перед великим шейхом.

Кровь бросилась ему в лицо.

– Ты получишь их.

– Это правда?

– Правда, Мабрука.

Он двумя руками взял ее за лицо и испытующе заглянул ей в глаза. Лицо было бесстрастно, как высеченное в камне египетское изображение, и таких же совершенных линий.

– Я буду допущен сегодня вечером?

– Ты будешь допущен.

Он поднялся.

– Сердце мое, помни, я друг тебе!

– Я знаю.

Он снова с сомнением заглянул ей в глаза. Она ответила улыбкой, бесконечно печальной улыбкой женщин ее расы.

– Иди пока, Помпом.

Он нагнулся и перецеловал кончики ее пальцев, один за другим. Потом поцеловал ее в губы.

Когда он вышел, она несколько мгновений сидела неподвижно.

Доносившийся с улицы гам заглушал шум его шагов на скрипучей лестнице.

Она не шевелилась. Наконец, нагнувшись, хладнокровно плюнула на то место, где он только что стоял. Плюнула второй, третий раз, а затем, подойдя к дверям, позвала Неджму.

Старуха вошла, боязливо поглядывая на свою госпожу.

– Неджма, я хочу надеть твои серьги.

Старуха с трудом вытащила большие ободки из сморщенных ушных мочек, сильно оттянутых книзу тяжелыми серьгами. Серьги были кабильские, туземной работы: золотые, искусно вычеканенные, украшенные янтарями и кораллами, – предмет гордости Неджмы.

Госпожа ее взяла их, подержала на руке, затем, подойдя к висевшему на стене треснувшему зеркалу, продела их себе в уши.

– Теперь давай браслеты.

Неджме удалось снять лишь полдюжины с запястьев. Остальные были надеты ей на руки, когда руки были тоньше и стройнее, и снять их не было никакой возможности. За запястьями последовала серебряная цепочка с амулетами, – словом, весь скромный запас драгоценностей Неджмы.

Мабрука рассматривала себя в мутное стекло, поворачивая голову из стороны в сторону, как красивый пестрый попугай.

– Мои были красивей…

– Но эти тоже идут тебе, друг мой, – сказала старуха. – Если бы Измаил видел тебя…

Мабрука вдруг опустилась на пол к ее ногам и разразилась рыданиями.

У французов офицеров, стоявших в Тунисе, вошло в обыкновение обедать в небольшом итальянском ресторанчике, помещавшемся в арабском квартале. Повар там был прекрасный, а в знойные дни большое преимущество представляла прохладная каменная веранда, на которой расставлялись столики.

Не успел де Коломбель присесть к одному из таких столиков, как к нему подошел знакомый штатский.

– Вы будете вечером у мадам Тресали? – спросил он.

– Загляну, вероятно, ненадолго.

– Это почему? Мадам Тресали будет разочарована. На последнем приеме вам выказана была особая благосклонность, все обратили на это внимание.

– Все, кроме меня, очевидно.

Собеседник расхохотался. Де Коломбель зевнул, проглядывая меню.

– Сказать правду, Бурдон, дама, на мой вкус, чересчур стара, чересчур прославлена и чересчур набожна.

На этом разговор оборвался.

Час спустя де Коломбель раскланивался перед хозяйкой дома.

Мадам Тресали играла видную роль в политических сферах Туниса. Говорили, что оккупация его французами совершилась мирным путем именно благодаря ее стараниям. Итальянка по происхождению, она действовала в интересах французского правительства и умело пользовалась для этой цели своими многочисленными дружескими и любовными связями, – она была исключительно красива, хотя и перешагнула уже за пятый десяток. Генерал Тресали, обходительный человек и большой любитель карт, занимал при бее высокий пост, но всеми давно было признано, что руководящая роль в их ассоциации принадлежит жене.

– Мне надо поговорить с вами, – шепнула она де Коломбелю, когда он здоровался с ней. – Подойдите ко мне через час.

Де Коломбель раскланялся. Он не любил м-м Тресали, несмотря на ее ум и красоту, не любил за склонность к интригам.

Он прошел в зал, где танцевали, потом – в комнату, где играли в баккара. Шел как автомат. Душой он был далеко от этой толпы. За одним из карточных столов он заметил приятельницу м-м Тресали, красивую молодую сицилийку. Она встретилась с ним глазами, улыбнулась, сбросила свою последнюю карту.