— Нет.

— Какова была максимальная глубина, на которую вы погружались, и сколько вы там пробыли?

Кларк улыбнулась:

— Три тысячи четыреста метров. Один год.

Кабина на секунду замолкла, но потом продолжила:

— Люди не могут пережить подъем с такой глубины без декомпрессии. Какова была максимальная глубина, на которую вы погружались, и сколько вы там пробыли?

— Мне не нужна декомпрессия, — пустилась в объяснения Лени. — Во время погружения я не дышу, все обеспечивали электри...

«Минуту...»

Она сказала, декомпрессии не было.

Разумеется, зачем? Пусть те, кто бултыхаются на поверхности, дышат из громоздких баллонов с кислородом, рискуя словить азотное опьянение или кессонную болезнь, если им случится залезть глубже положенного. Пускай они мучаются от кошмаров, в которых взрываются легкие и глаза, тускнея, превращаются в гроздья мясистых пузырей. У рифтеров был иммунитет к подобным неприятностям. Внутри станции Лени дышала, словно находясь на уровне моря, а снаружи не дышала вообще.

Не считая одного раза, когда ее буквально скинули с неба.

В тот день «Рыба-бабочка» медленно опускалась сквозь темный спектр вод, из зеленого в синий, а по­том и в бессветный мрак, истекая воздухом из тысячи порезов. С каждым метром океан все больше проникал внутрь подлодки, сжимая атмосферу в единственном пу­зыре с высоким давлением.

Джоэлу не нравился ее вокодер. «Я не хочу провести последнюю пару минут слушая голос машины», — сказал он тогда. А потому Лени осталась с ним, дыша. Когда пилот — продрогший, напуганный, измотанный ожида­нием смерти — наконец открыл люк, они уже погрузились, наверное, атмосфер на тридцать.

А она стала в ярости прорываться на берег.

Это заняло много дней. Подъем происходил постепенно, его хватило бы для естественной декомпрессии, газ в венах, по идее, должен был спокойно выйти через альвеолярные мембраны — если бы работавшее легкое постоянно использовалось. А оно не использовалось: так что же тогда случилось со сжатым воздухом из «Рыбы-бабочки», оставшимся в ее крови? Лени не умерла, а значит, его уже не было.

Газообмен не ограничивается легкими, вспомнила она. Дышит и кожа. Пищеварительный тракт. Не так быстро, конечно. И не так эффективно.

Может, недостаточно эффективно...

— Что со мной произошло? — тихо спросила она.

— Вы недавно перенесли две небольших эмболии в мозгу, которые периодически влияют на ваше зрение, — сообщила медкабина. — Скорее всего, ваш мозг компенсирует эти провалы сохраненными образами, хотя для уверенности мне хотелось бы понаблюдать такой эпизод в действии. Также недавно вы потеряли кого-то близкого: скорбь может быть фактором, катализирующим высвобождение визуальных...

— Что значит «сохраненными образами»? Ты хочешь сказать, что это воспоминания?

— Да, — ответила машина.

— Чушь собачья.

— Нам жаль, что вы так себя чувствуете.

— Но ничего такого никогда не происходило, ясно? — «У этой железяки дерьмо вместо мозгов, почему я вообще с ней спорю?» — Я помню свое детство, твою ж мать. Я бы не смогла его забыть, даже если бы попыталась. А эти видения, они принадлежат кому-то другому, они...

«...счастливые...»

— ...они другие. Совершенно другие.

— Долговременная память часто ненадежна. Она...

— Заткнись и просто все исправь.

— В этой кабине нет оборудования для микрохирур­гии. Я могу дать вам ондансетрон, чтобы подавить симп­томы. Но вы должны понимать, что пациенты со столь обширной синаптической перестройкой могут испытывать различные побочные эффекты, такие как легкое головокружение...

Она застыла. «Перестройкой?»

— ...двоение в глазах, гало-эффекты...

— Стоп, — оборвала Лени машину. Та замолчала.

На экране в основании мозга загадочно мерцало облако фиолетовых звезд.

Она коснулась их:

— Что это?

— Серия повреждений, нанесенных хирургическим путем, и сопутствующие им омертвевшие ткани.

— Сколько их?

— Семь тысяч четыреста восемьдесят три.

Лени перевела дух и даже слегка удивилась тому, насколько спокойна сейчас.

— Ты хочешь сказать, что кто-то сделал у меня в мозгу семь тысяч четыреста восемьдесят три пореза?

— Следов физического проникновения нет. Раны соответствуют точечным микроволновым всплескам.

— Почему ты мне сразу не сказала?

— Вы попросили меня игнорировать любые данные, не имеющие отношения к вашим галлюцинациям.

— А эти... эти повреждения не имеют к ним отношения?

— Не имеют.

— Откуда ты знаешь?

— Большинство повреждений расположено в стороне от визуальных путей. А другие блокируют передачу образов, а не порождают их.

— Где расположены повреждения?

— Они находятся вдоль путей, связывающих лимбическую систему и неокортекс.

— Для чего используются эти пути?

— Они неактивны. Их функционирование прервали с помощью хирургических...

— Для чего бы они использовались, если бы были активны?

— Для активации долговременных воспоминаний.

«О боже. О боже».

— Мы можем еще чем-нибудь вам помочь? — спросила кабина спустя какое-то время.

Кларк сглотнула:

— А когда... как давно были нанесены эти повреждения?

— От десяти до тридцати шести месяцев назад, в зависимости от вашего среднего уровня обмена веществ после процедуры. Эта приблизительная цифра получена из анализа соответствующей рубцовой ткани и роста капилляров.

— Могла такая операция проводиться без согласия пациента?

Пауза.

— Я не знаю, как ответить на этот вопрос.

— Ее могли провести без обезболивающего?

— Да.

— Ее могли провести, пока пациент спал?

— Да.

— Пациент мог чувствовать, как формируются очаги поражения?

— Нет.

— Могло ли оборудование для такой процедуры размещаться, скажем, внутри ЯМРТ-шлема?

— Я не знаю, — призналась кабина.

В медотсеке «Биб» такой был. Лени иногда пользова­лась им после столкновений с местной фауной. Тогда на снимках никаких повреждений не отражалось. Может, их просто не показывали при тех установках, которые она использовала, и нужно было запросить какую-то специальную проверку — тест или вроде того.

А может, кто-то запрограммировал сканер лгать.