Что дела обстоят скверно, Анастасия поняла, когда в тюрьме у нее отняли деньги и золотые украшения. Она потребовала объяснить, за что ее арестовали, и ей показали табличку с оттиском печати эдила города Томы. Она потребовала юриста… и вегилов, и тюремщиков это очень развеселило. А когда Анастасия объявила, что является женой кентуриона… они развеселились еще больше, а декурион вегилов посоветовал ей не фантазировать. Им прекрасно известно, что прибыла она в одиночестве из города Херсона. А в Херсоне вот уже тридцать лет нет ни одного римского кентуриона. Это декурион знал точно, потому что его дед служил в шестой когорте первого италийского легиона, которая стояла в Херсоне во времена императора Коммода.[37]Еще при Септимии Севере[38]когорта эта была переведена в крепость Харакс, и с тех пор в Херсоне римского гарнизона нет.

Более Анастасию слушать не стали: заперли в одиночной камере, а ближе к полудню принесли плошку каши с рыбой, кувшин воды и восковую табличку со стилом.

– Приказ эдила, – сказал ей старший тюремщик, здоровенный волосатый фракиец с бородавкой на носу. – Опиши свою вину и назови тех, кто толкнул тебя на преступление. Советую тебе покаяться – или будет плохо.

Анастасия совету не последовала. Она была храброй женщиной. Возможно, слишком храброй, поэтому написала, что вины за собой не чувствует, законов империи не нарушала и непременно пожалуется мужу на произвол городских властей.

Таблички у нее забрали, и результат не заставил себя ждать.

Еще не успело стемнеть, как в ее камеру опять заявился старший тюремщик. Кивнул своему помощнику, чтобы запер решетку снаружи, молча набросился на женщину и принялся рвать на ней столу.[39]

Анастасия не боялась мужчин, даже варваров, которые были намного страшнее тюремщика-фракийца. Анастасия была гетерой и понимала, что женщина должна принадлежать мужчине. Но она была гетерой, а не портовой шлюхой, потому всегда сама решала, достоин ли мужчина того, чтобы ему принадлежать. Да, она была даже наложницей варварского рикса Стайны, который был не более приятен, чем этот фракиец. Но Стайна все-таки был риксом, а не похотливой свиньей. Кроме того, сейчас Анастасия уже принадлежала мужчине. Мужчине, которого она выбрала сама и которому вряд ли понравилось бы, если бы Анастасия сейчас покорно раздвинула ноги. Тюремщик был намного сильнее ее, но охвачен похотью и уверен в том, что заключенная не посмеет сопротивляться…

Его вопль услышали даже снаружи, за толстыми стенами.

Когда в камеру ворвались стражники, старший тюремщик скрючился на полу, прикрыв руками гениталии, а Анастасия стояла у дальней стены, держа у своего горла нож фракийца.

– Только подойдите – и я себя убью, – пообещала она.

– Нет-нет, не трогать! – провыл с пола фракиец. – Ты, сучка, брось нож, хуже будет!

– Не будет! – Лицо ее раскраснелось, глаза сверкали, длинные черные волосы – словно львиная грива. В этот миг она была прекрасна, как Минерва.[40]

Может быть, именно ее красота, а не угроза самоубийства остановила тюремщиков. В Империи умели ценить красоту. Даже чернь. Переняли у эллинов. Это варвары лепили безликие одинаковые горшки. Римский ремесленник непременно украшал свои изделия узором.

– Мы тебя не тронем, – прохрипел старший тюремщик. Помощник помог ему подняться и сесть на узкий лежак. – Клянусь гневом Нептуна!

– Пусть все поклянутся! – потребовала Анастасия. – Нептуном и Венерой!

Томы – портовый город. Здесь многие кормятся морем. Если не сами, то родственники. Здесь с гневом потрясателя морей не шутят. Да и с Венерой тоже. Особенно если дело касается именно Венериных радостей. Венера – богиня мстительная.

– Клянусь… клянусь… – пробормотали стражники.

Анастасия бросила нож, который тут же прибрали.

– Возьмите ее! – скомандовал толстый фракиец. – И бросьте в четвертую!

– Мы тебя не тронем, сучка, – морщась, прошипел он, когда женщину выводили из камеры. – Мы-то не тронем…

Смазанная маслом – от ржавчины – решетка-дверь закрылась за спиной Анастасии. С лязгом защелкнулся замок.

В этой камере воняло. Но в противоположной стене было прорезано узкое горизонтальное окно, сквозь которое сочился красноватый свет. Но толку от этого света было немного. Куча тряпья в углу. Лежаков нет, каменный пол присыпан подгнившей соломой.

«Могли и в яму бросить, – подумала Анастасия. – И в колодки заковать».

Она шагнула вперед – и тут куча тряпья в углу зашевелилась…

Куча в углу зашевелилась. Это оказалось не тряпье – человек. Два человека. Один приподнялся.

– О-о-о! – прогнусавил мужской голос. – Никак баба? Слышь, шишка, баба! – В голосе прорезались ликующие нотки.

Тут и второй сел. В полумраке Анастасия не могла их толком разглядеть, но ничего хорошего ожидать не приходилось.

Она быстро оглянулась. Старший тюремщик стоял в коридоре, опираясь на плечо помощника. Наблюдал, ухмыляясь. Поймав взгляд Анастасии, подмигнул:

– Честный человек слишком хорош для тебя, сучка? Ну так иди к дерьму! Дерьмо к дерьму!

Он хохотнул и вместе с помощником заковылял по коридору прочь.

Оба оборванца тут же встали и двинулись к женщине.

Анастасия прижала руку к груди, ощутила ладонью крестик, не золотой – медный и потому не отнятый тюремщиками.

«Иисус Христос, Отец Небесный, сохрани меня», – прошептала она умоляюще. И совсем другим голосом, громко, предупредила:

– Не подходить! Глаза выцарапаю!

Оборванцы остановились. Один – повыше, тощий, весь заросший черным диким волосом, другой – желтобородый. Галл?

– Дура! – сказал черный. – Не артачься. Хорошо будет. Глянь, какой у меня приапище! – и задрал тунику. Набедренной повязки на оборванце не было. И воняло от него, как от старого козла.

– Оторву вместе с тестикулами! – посулила Анастасия.

– Ох напугала! – фыркнул черный. В его голосе слышался слабый сирийский акцент. Этим можно было воспользоваться.

«Прости меня, Господи», – мысленно покаялась Анастасия.

– Посмейте дотронуться до меня – и проклятие Кибелы-матери[41]и атаргаты всемогущей обрушится на вас![42]– воскликнула она.