– Ну что, отец, пережил этот ад?

– Пережил с Божьей помощью, Райко. Люди устроили на земле ад пострашнее потустороннего.

– Мне можешь ничего не объяснять, – сказал он, я и сам прошел через все это. В Банице я был с осени 1941-го до начала лета 1942-го.

– В Банице люди страдали и умирали, но это лишь бледная тень того, что было в Маутхаузене, – сказал я ему.

– Верю. В лагере убийственнее всего, если не считать ощущения, что смерть всегда рядом, на меня действовал голод, он меня просто сводил с ума.

– Да, на маленьком кусочке кукурузного хлеба надо было продержаться целый день.

– Однажды голод так меня достал, что я сказал Адаму Груйовичу из Тияня: «Умоляю тебя, дай мне кусочек хлеба, а за это, если выживу, сделаю для тебя пять тысяч кирпичей».

– И он тебе дал?

– Дал, добрый человек! Дал мне половину своего пайка и потом от себя отрывал кусок и меня подкармливал. Многим он помог выжить.

– А ты обещание свое исполнил?

– Нет. Я ему предлагал, но он отказался.

– За что тебя послали в лагерь? – поинтересовался я.

– Взяли меня в горах, где я сторожил кадку, полную партизанского оружия.

Двадцать лет спустя этот человек мне пожаловался, что в книге о партизанах Драгачева его имя даже не упоминается, хотя он воевал на их стороне и пострадал за это. На что я ему ответил, что он, похоже, стал не на ту сторону, видимо, эта сторона не умеет ценить вклад своих соратников.

Но вернемся в сорок пятый год. Райко мне тогда еще сказал, что, как он слышал, когда горела церковь, один из болгар умер от укуса змеи.

Он был работящий человек, всегда торопился, вот и сейчас извинился, что ему пора идти. За ним пошел было и я, но какая-то сила меня потянула вновь на пепелище. И что же я обнаружил?! Рядом с золой я увидел шапку своего брата! Шапку своего покойного брата Живадина, которая была на голове поручика Самарджиева в момент его расстрела у церковной стены. Два года пролежала она, присыпанная влажной землей. Она уже немного подгнила, я прижал ее к груди, и на глаза мне навернулись слезы. Мне казалось, что я вновь вижу брата. Когда он носил ее, всегда втыкал за ухо василек, и когда коло вел, и когда в церковь шел. Я положил шапку в торбу и отправился к дому матери.

Этот путь длиной в километр дался мне труднее, чем мои долгие мучительные путешествия. Через двадцать семь лет моя бедная мать вновь должна встречать меня из плена. Когда я возвращался из Болгарии в 1918 году, ей было пятьдесят один, а сейчас, в сорок пятом, уже семьдесят восемь. За это время ей довелось потерять мужа и троих сыновей. Из всех ее детей в живых оставались только я, Йоксим и три дочери. Жива ли она еще? Или меня ждет черный флаг на ее доме? Она жила вместе с семьей покойного Живадина. Пока я шел, я вспомнил ее слова, сказанные два года назад, когда меня уводили: «Куда вы его ведете, ироды окаянные? Что он вам сделал?» Вспомнил и свой ответ: «Не печалься, матушка, увидишь еще своего сына!» Вот и наступила эта минута. Сейчас ей предстояло вновь увидеть меня, своего сына.

Дома моих братьев стояли в таком порядке: Теована, Йоксима и Живадина. Рисим погиб молодым и неженатым, от него осталось только имя на мраморной доске.

У Теована во дворе никого не было, у Йоксима играли внуки, но они меня не узнали. А когда я подошел к дому Живадина, сразу увидел во дворе мать, как она подзывает кур. Она еще носила траур по Живадину, его черный флаг развевался под крышей. Когда я показался в воротах, она застыла, но как будто меня не узнавала. Приложила руку к глазам, чтобы лучше видеть, и тогда воскликнула:

– Боже, сынок, ты ли это?

– Я, матушка!

Мы упали друг другу в объятия. Она зарыдала, я почувствовал ее слезы на своем лице. Заплакал и я.

– Пережил, сынок, тяжкие муки?

– Пережил, матушка.

– Мать тебя целых два проклятых года не видала!

– Много матерей никогда не увидят своих сыновей.

– Родная мать тебя не узнала. От тебя только кожа да кости остались!

– Хорошо, что хоть что-то осталось!

– Кто еще из наших выжил?

– Выжил Божидар, сын Вукосава из Пухова.

– Знаю Вукосава. А что с другими?

– Одни лежат в общих могилах, другие превратились в пепел и дым, третьи на дне пропасти, кого-то бешеные собаки растерзали, многие от голода преставились, а некоторых при возвращении домой новые власти расстреляли в овраге под Белградом.

– Сербы убили сербов?!

– Да. Мы от самих себя больше пострадали, чем от чужих. Мама, твое самое заветное желание я исполнил.

– Какое, сынок? Многие мои желания в жизни так и остались неисполненными.

– Я нашел могилу отца.

– Да что ты говоришь! И где же ты сумел ее найти?

– В далекой немецкой стороне.

– О, Господи! И как она выглядит?

– Вся заросла колючками и сорняками.

– Ну что ж! Теперь могу хоть завтра умереть! Тебя увидала, могила нашлась.

– Я кое-что тебе принес, – я пошарил в сумке и нашел косточку.

– Это его косточка, ведь так?

– Да, часть его головы.

– Господи, сынок, ты что, открывал его могилу?

– Да. Раскопал его могилу и взял с собой его голову.

– Ох, мой несчастный Никодие! Бедный наш хозяин! – мать начала причитать и целовать эту косточку.

– Что же ты кости свои оставил на чужбине! Сынок, а что же ты всю голову не принес?

– Я донес ее до Белграда, но там новые власти ее у меня забрали!

– Да зачем же ее отняли, это же не царская голова, а простого крестьянина.

– Обвинили меня, что это я убил какого-то партизана.

– Господи, да что же это такое! Вот окаянные! Ты и муравья не задавишь, а то человека убил, да еще нашего!

– Я, мама, еще кое-что тебе привез! – и я из сумки вытащил фотографию.

– Ох, мое сердце всего этого не выдержит! Это он на фото? Я плохо вижу.

– Да, вот это он! – я показал на изображение ее мужа.

– Какой он здесь худой! Кто тебе это дал?

– Один добрый человек. Шваб.

– Да разве шваб может быть добрым?

– Может. Всюду есть и добрые, и злые люди.

– Эту фотографию мы вставим в рамку и поместим рядом с семейной иконой, – мать плакала, целуя фотографию. – Неужели я дожила до такого?!

– Я принес еще одну косточку.

– Чья же она, бедный ты мой сынок?

– Радойко, сына Велисава Габоровича из Негришор, кузнеца.

– Знаю я их семью! Где же погиб этот мученик?