Праат с мрачным видом привел его домой.

Уленшпигель спал на чердаке, вместе с кошками, Симон — внизу, возле погреба.

Продолжая разыгрывать пьяного, Уленшпигель, держась за веревку, заменявшую перила, и спотыкаясь на каждом шагу, как будто он вот сейчас упадет, полез на чердак. Симон вел его бережно, как родного брата. Наконец он уложил его и, попричитав над ним и помолившись о том, чтобы Господь простил ему это прегрешение, спустился вниз, а немного погодя Уленшпигель услышал знакомый стук молотка.

Уленшпигель бесшумно встал и начал спускаться босиком по узкой лестнице, а насчитав семьдесят две ступеньки, наткнулся на маленькую неплотно запертую дверцу, из-за которой просачивался свет.

Симон печатал листки старинными литерами — времен Лоренца Костера [38], великого распространителя благородного искусства книгопечатания.

— Ты что делаешь? — спросил Уленшпигель.

— Если ты послан дьяволом, то донеси на меня — и я погиб; если же ты послан Богом, то да будут уста твои темницею для твоего языка, — в страхе вымолвил Симон.

— Я послан Богом и зла тебе не хочу, — сказал Уленшпигель. — Что это ты делаешь?

— Печатаю Библии, — отвечал Симон. — Днем я, чтобы прокормить жену и детей, выдаю в свет свирепые и кровожадные указы его величества, зато ночью я сею слово истины Господней и тем упраздняю зло, содеянное мною днем.

— Смелый ты человек! — заметил Уленшпигель.

— Моя вера крепка, — сказал Симон.

И точно: именно эта священная книгопечатня выпускала на фламандском языке Библии, которые потом распространялись по Брабанту, Фландрии, Голландии, Зеландии, Утрехту, Северному Брабанту, Оверэйсселю и Гельдерну вплоть до того дня, когда был осужден и обезглавлен Симон Праат, пострадавший за Христа и за правду.

20

Однажды Симон спросил Уленшпигеля:

— Послушай, брат мой, ты человек храбрый?

— Достаточно храбрый для того, чтобы хлестать испанца, пока он не издохнет, чтобы уложить на месте убийцу, чтобы уничтожить злодея.

— У тебя хватит выдержки притаиться в каминной трубе и послушать, о чем говорят в комнате? — спросил книгопечатник.

Уленшпигель же ему на это сказал:

— Слава Богу, спина у меня крепкая, а ноги гибкие, — я, как кошка, могу примоститься где угодно.

— А как у тебя насчет терпенья и памяти? — спросил Симон.

— Пепел Клааса бьется о мою грудь, — отвечал Уленшпигель.

— Ну так слушай же, — сказал книгопечатник. — Возьми эту сложенную игральную карту, поди в Дендермонде [39] и постучи два раза сильно и один раз тихо в дверь дома, который вот тут нарисован. Тебе откроют и спросят, не трубочист ли ты, а ты на это скажи, что ты худ и карты не потерял. И покажи карту. А потом, Тиль, исполни свой долг. Черные тучи надвигаются на землю Фландрскую. Тебе покажут каминную трубу, заранее приготовленную и вычищенную. Там ты найдешь упоры для ног и накрепко прибитую дощечку для сиденья. Когда тот, кто тебе отворит, велит лезть в трубу — полезай и сиди смирно. В комнате, у камина, где ты будешь сидеть, соберутся важные господа [40]. Господа эти — Вильгельм Молчаливый (принц Оранский), графы Эгмонт, Горн, Гоохстратен [41] и Людвиг Нассауский, доблестный брат Молчаливого. Мы, реформаты, должны знать, что эти господа могут и хотят предпринять для спасения родины.

И вот первого апреля Уленшпигель, исполнив все, что ему было приказано, засел в каминной трубе. Он с удовлетворением заметил, что в камине огня не было. «А то дым мешал бы слушать», — подумал он.

Не в долгом времени дверь распахнулась, и его просквозило ветром. Но он и это снес терпеливо, утешив себя тем, что ветер освежает внимание.

Затем он услышал, как в комнату вошли принц Оранский, Эгмонт и другие. Они заговорили о своих опасениях, о злобе короля, о том, что в казне пусто, несмотря на лихие поборы. Один из них говорил резко, заносчиво и внятно — то был Эгмонт, и Уленшпигель сейчас узнал его. А Гоохстратена выдавал его сиплый голос, Горна — его зычный голос, Людвига Нассауского — его манера выражаться по-военному властно, Молчаливого же — то, как медленно, будто взвешивая на весах, цедил он слова.

Граф Эгмонт спросил, для чего они собрались вторично: разве в Хеллегате им было недосуг порешить, что надо делать?

— Время летит, король разгневан, медлить нельзя, — возразил Горн.

Тогда заговорил Молчаливый:

— Отечество в опасности. Мы должны отразить нашествие вражеских полчищ.

Эгмонт, придя в волнение, заговорил о том, что его удивляет, почему король находит нужным посылать сюда войско, меж тем как стараниями дворян и в частности его, Эгмонта, стараниями мир здесь водворен.

— В Нидерландах у Филиппа четырнадцать воинских частей, и части эти всецело преданы тому, кто командовал ими под Гравелином и под Сен-Кантеном [42], — заметил Молчаливый.

— Не понимаю, — сказал Эгмонт.

— Больше я ничего не скажу, — объявил принц, — но для начала вашему вниманию, граф, равно как и вниманию всех здесь присутствующих сеньоров, будут предложены письма одного лица, а именно — несчастного узника Монтиньи. [43]

В этих письмах мессир де Монтиньи писал:

«Король возмущен тем, что произошло в Нидерландах, и в урочный час он покарает зачинщиков».

Тут граф Эгмонт заметил, что его знобит, и попросил подбросить поленьев в камин.

Пока два сеньора толковали о письмах, была предпринята попытка затопить камин, но труба была так плотно забита, что огонь не разгорелся и в комнату повалил дым.

Затем граф Гоохстратен, кашляя, передал содержание перехваченных писем испанского посланника Алавы [44] к правительнице:

— Посланник пишет, что в нидерландских событиях повинны трое, а именно — принц Оранский, граф Эгмонт и граф Горн. Однако ж, — замечает далее посланник, — налагать на них опалу до поры до времени не следует, — напротив того, должно дать им понять, что усмирением Нидерландов король всецело обязан им. Что же касается двух других, то есть Монтиньи и Бергена [45], то они там, где им быть надлежит.

«Да уж, — подумал Уленшпигель, — по мне, лучше дымящий камин во Фландрии, нежели прохладная тюрьма в Испании: там на сырых стенах петли растут».

— Далее посланник сообщает, что король произнес в Мадриде такую речь: «Беспорядки, имевшие место в Нидерландах, подорвали устои нашей королевской власти, нанесли оскорбление святыням, и если мы не накажем бунтовщиков, то это будет соблазн для других подвластных нам стран. Мы положили самолично прибыть в Нидерланды и обратиться за содействием к папе и к императору