У него очень живые беспокойные глаза. Я никогда не видел в них выражения покоя. Хотя вру — иногда такое бывало. Человека нельзя понять, пока не увидишь его в раздрае либо в идиллии. И хотя по роду деятельности раздрай у Шнурова случается не в пример чаще, я все-таки заставал его и в идиллическом состоянии, когда черные глаза подергивались добрым туманом. Новотоксово, дача, теплое бабье лето. Часа в два Шнур спускается со второго этажа, совершенно голый, весь залитый какой-то красно-бурой дрянью, не то вареньем, не то кетчупом. Шнур смеется, тыча в заляпанный пах: «Семель, гляди, я ее убил. Наконец заживем как люди!»

Шаркая тапками, мы движемся в сельпо за водой. Нам навстречу идут две сонных девочки лет тринадцати. Я слышу, как одна лениво шепчет другой: «Смотри, вон, кажется, мужик из этой группы — как, блядь, она называется?» Ее подружка равнодушно зевает: «Да хуй с ним». Мы возвращаемся с пакетами. На даче пусто и тихо, только оглушительно тикают часы, которые Шнурову подарили родители на тридцатилетие. За окном шукшинским самоцветом краснеет калина. На участке в двадцать соток растут грибы, стоит джип Defender и несобранная юрта. Юрту Шнур привез из Монголии. Догорает костер, ветер доносит шашлычный дух — мы уже неделю питаемся одними шашлыками. Я сижу на веранде и стучу по клавишам. Шнур в куртке с надписью «Хоккей» высовывается из окна: «Семель! Иди „Ералаш“ смотреть. Я диск нашел, двести выпусков. Иди же скорей смотреть».

Кинорежиссер Сергей Александрович Соловьев вздохнул и показал мне свой толстый тяжелый язык. И этот вздох, и этот жест символизировали искреннюю усталость кинорежиссера от всего происходящего, в частности — от шума, производимого в этот момент группой «Ленинград».

Происходило вот что — в Зеленом театре в сгущавшихся осенних сумерках снималось продолжение «Ассы». На той самой сцене, где двадцать лет назад Виктор Цой застолбил свою требовательную песню, теперь настраивался коллектив под управлением Сергея Шнурова. Они отрабатывали специально написанную по этому случаю композицию «Мы уже не ждем перемен».

Соловьев нарисовался на орбите группы в конце 2006 года. Он ходил на все концерты, подолгу сидел в гримерках, активно выпивал. За кулисами «Ленинграда» я повидал много восторженных до помешательства людей, но таких отчаянных комплиментов, какие отпускал группе Сергей Соловьев, мне не доводилось слышать еще никогда. Соловей вопил духовикам: «Блядь, если я завтра окочурюсь, сыграйте, пожалуйста, концерт на моих похоронах!» Он утверждал, что «Ленинград» — это наш сегодняшний Серебряный век. Он говорил: «Самый страшный грех — это уныние, а коль скоро Шнуров с ним борется, то он и есть главный праведник». Однажды после концерта он признался: «Блядь, я сейчас пойду и от избытка чувств кого-нибудь задушу, честное слово».

Короче говоря, САС позвал Шнура и «Ленинград» сниматься и петь в «Ассе-2».

Помимо грубости, лихости, свойскости и затрапезности в «Ленинграде» всю дорогу пульсировало это предательское ломкое очарование, и такой матерый собиратель сезонных нежностей, как Сергей Александрович, должен был рано или поздно его прочувствовать.

И вот мы все сидели в гримерке Зеленого театра. По коридорам, завешанным портретами Заппы и группы «Парк Горького», бродил печальный Стас Намин. «Ленинграду» на все про все выкатили два литра водки — я еще подумал, что райдер у Соловьева, очевидно, не изменился со времен съемок квартета «Кино». Двадцать с лишним человек покончили с водкой мгновенно. Непьющий Микшер заиграл на гитаре что-то колумбийское. Севыч тоже расчехлил гитару, захрипел «Сокольнички». Пузо заголосил в унисон. Все как-то резко и обреченно развеселились. Если где на двери и следовало намалевать ядовитое летовское «в планетарном вытрезвителе последние берсерки», так это здесь. Шнур в увеселениях не участвовал — он блевал в туалете после предыдущих возлияний и в перерывах давал интервью.

Наконец Соловьев дал отмашку на выход. Севыч с лицом человека, делящегося табельным оружием, сунул мне в руку бубен, и наш потешный полк вывалился на сцену. Народу в Зеленом театре было очень немного. Дул пронизывающий ветер. Все это странным образом напоминало зимнюю Ялту из первого фильма. На сцене было неожиданно просторно. За дюжину концертов в обществе «Ленинграда» я успел привыкнуть к обязательной тесноте на подмостках: резкий шаг назад — и налетаешь на басиста, неловкий шаг в сторону — и путаешься в каких-то принципиальных для процесса проводах. Такая толчея давала почти животный эффект сплочения. Здесь же все было наоборот — мы стояли, рассеявшись, как шахматные фигуры в эндшпиле. Плейлист утверждал лично Соловьев, и песни исполнялись какие-то странные, типа «Меня зовут Шнур». Сам певец вышел наструнившийся, хмурый. На песне «Шоу-бизнес» он даже не стал представлять музыкантов. «Мы вас любим, — сообщил он залу, — но не очень». В тот вечер с «Ленинградом» играл еще и Башмет, тоже снимавшийся в «Ассе-2». Он встал за клавиши.

Если бы двадцать лет назад мне, смотрящему «Ассу» в орехово-борисовском кинозале «Авангард», сообщили, что во второй серии я сам окажусь на сцене Зеленого театра… ну понятно. Но сейчас я не испытывал ровным счетом никакого удивления. Все происходящее было так логично. Чем же еще закрывать эпоху, как не «Ленинградом», в самом-то деле? «Ленинград» был классической поколенческой историей, и если, например, Егор Летов оказался кем-то вроде нашего учителя, то Шнуров, певец кратчайших расстояний, был просто первый среди нас. В отличие оттого же Егора, Шнур не открывал горизонты, он подводил черту. Он определенно расставил все точки над «i». И не наша вина в том, что они оказались над «и» в слове «хуй».

История любой уважающей себя рок-группы по-хорошему должна заканчиваться крахом. Но в случае «Ленинграда» никакого краха не наблюдалось. Молодость обычно кончается в тот момент, когда ты становишься старше любимого певца. Но мы со Шнуровым почти погодки, поэтому всегда сохраняется надежда — может, эти штуки все-таки навсегда? Все здесь. Прошло десять прекрасных, несносных, совершенно световых лет. Появившийся только что альбом «Аврора» — определенно лучшее, что записал «Ленинград» если не за эти десять, то уж за пять последних лет точно. В сущности, все обошлось. В нашем случае прошлое — это то, что сошло с рук. Высший и биологически ненаказуемый смысл «Ленинграда» состоит в том, чтобы перевернуться на машине, вылезти из болота и дать автограф. Потому что «Ленинград» — это доказательство жизни. Жизни, которая обязана заканчиваться просто и сносно, как хороший шукшинский рассказ: «Но праздник-то был? Был. Ну и все».

Раньше мне сгоряча казалось, что Шнуров называет вещи своими именами, сочиняет без музыкальных и лексических эвфемизмов, только тем якобы и хорош. На самом же деле весь его мат вкупе с отчаянной простотой игры на инструментах — это еще больший эвфемизм. Эвфемизм в высшем смысле. Своей крикливой бранью он затмевает огромное количество вещей, проблем, слов, рифм и неврозов. Сила «Ленинграда» — не в нарушении условностей, а в доведении этого нарушения до абсурда, уже самого граничащего с условностью, с утопией, с надеждой. В заветной сказке Сергея Шнурова с ее устоявшимися мотивами огненной воды и медных труб все невсерьез, но надолго, и грош души ведет себя как золотой запас целой страны. Вопрос ведь, собственно, не в том, из какого сора растут стихи, а в том, до таких высот они на этом соре вырастают.