Тень вдруг точно распрямилась, бесплотный Афанасий мог высказать своему страшному покровителю то, чего не решился сказать настоящий священник.

— Не просил я митрополичью кафедру, государь. По мне было то место, какое занимал. Не в сане служба Господу, а в душе!

Иван усмехнулся, вспомнив, как блестели глаза монаха, когда впервые вёл службу в соборе в новом клобуке. Правда, скоро погас тот огонёк, видно, и впрямь не был рад Афанасий новому назначению.

— Чего тебе-то не хватало?

— Государь, да ведь при мне убийства начались! Я не смог удержать твою милость от опричнины...

Глаза Ивана изумлённо раскрылись:

— Ты?.. А что ты мог?!

Он даже попытался приподняться, чтобы лучше разглядеть бывшего духовника, окружающие же видели только широко раскрытые глаза государя и слышали почти злобную усмешку.

— Точно до тебя казней не было! Ничего ты, монах, не понял... Вот Макарий, тот понял. Аз есмь царь, и я волен казнить или миловать... И опричнину тебе ли остановить было, если даже Филипп своей смертию не остановил?! Моя воля выше вашей! Выше, понял?!

В Чудовом монастыре всенощную отстояли как обычно, но особо долго шёл молебен об упокоении почившего митрополита Макария. Хотя вслух этого не произносилось, всё хорошо понимали, что второго такого царю Ивану Васильевичу не сыскать... Умел покойный замирить всех и вся, умел... Старец Иона еле слышно вздохнул:

— Кого на митрополию избирать? Тяжко будет с самим Макарием тягаться...

Андрей Прозоров, принявший постриг два года назад под именем Афанасия, сидел в своей келье Чудова монастыря и, задумавшись, смотрел на пламя свечи. Не успели похоронить митрополита Макария, как из Александровской слободы пришла весть, что государь предложил митрополию ему, Афанасию. Лошадь у прибывшего и монастырь гонца была в пене, видно, спешил доставить благую весть иноку, дурень...

Афанасий вздохнул, он уже был при царе Иване, хорошо понимал, что его ждёт. Царским духовником, на исповедях слышал такое, от чего волосы вставали дыбом. Со времён едва ли не младенческих Иван привык, что стоит только покаяться, полить слёзы перед образами, и будет прощён. Андрей стал его исповедником по настоянию Сильвестра, имевшего немалое влияние на государя. Но то ли Сильвестр не то внушил Ивану, то ли сам царь всё перевернул, только относился он к покаянию слишком прагматично, как к бане, без которой завшиветь можно.

Невольное сравнение исповеди с баней коробило самого Андрея, но суть от того не изменилась. Иван Васильевич и впрямь исповедовался, точно грязь смывал. Всё бы ничего, да только чистым тут же принимался набирать её снова и снова. Никакие увещевания, что душа не может не запятнаться от столь порочного поведения, не помогали. Даже Сильвестр, уж на что его царь слушал, а не справлялся. И митрополит тоже. Втроём, считай, в одну дуду дудели, но уши государя были заложены, не слышал. Верил лишь в своё божественное предназначение и власть, Господом данную, а для чего та власть, слушать не желал.

Когда Сильвестр в опалу попал и к игумену Филиппу уехал, Андрей задумал и себе убраться подальше с глаз жестокого воспитанника. Макарий благословил его на постриг, только об одном просил: не уезжать далеко. Иван Васильевич был против, но Андрей постригся в его отсутствие, оставшись почти рядом — в Чудовом монастыре.

Теперь вот государь к себе в Москву требует на митрополию. Другому бы радоваться, всё же митрополитом станет, Афанасий не сомневался, что стоит царю сказать, и епископы послушно изберут его. Но инок слишком хорошо знал своего высокого покровителя, чтобы рваться на митрополию, да ещё и теперь, когда над Иваном больше никто не властен, кроме самого Господа.

Как-то использует свою власть Иван Васильевич? Вон как разбушевался, узнав, что воевод литовцы побили!

После захвата Полоцка, когда государь сам возглавил поход и остался им очень доволен, для русской армии наступили чёрные дни. Для Ивана Васильевича тоже.

Не успели похоронить митрополита Макария, как пришла страшная весть — на реке Уле, а затем и на Орше наголову разбиты русские войска. Узнав о разгроме, государь рвал и метал, скрип его стиснутых зубов, казалось, был слышен всей округе. Временами Ивану хотелось попросту рычать и своими руками удавить провинившихся! Воеводы сплоховали, покрыв себя позором, князь Пётр Иванович Шуйский погиб, детей боярских пропало 150 человек. Разгром оказался страшный. И это после такой веской победы над Полоцком!

Два дня к государю не решались даже подойти, до того зол.

Солнце уже село, но по краю неба ещё светлела полоска. Закат был красен, обещая на завтра сильный ветер. Но Иван Васильевич думал совсем не о том. После успешного взятия Полоцка так бездарно провалиться! Государю казалось, что всё в мире должно происходить только по его воле. И думать, что его воля немало повинна в этом провале, не хотелось. Кого винить? Воеводу Горбатого сам отстранил от всякого командования, бояре в думе были против нового похода двумя корпусами, но царь настоял на своём. И всё равно виноватил в поражении воевод!

Вместо того чтобы разобраться в причинах провала, Иван Васильевич всё сильнее и сильнее распалял себя ненужными думами. Руки невольно сжимались в кулаки. Как могли литовцы одержать верх над такой сильной армией? Вдруг осенило — только изменой! Царь вскочил, метнулся по палате, тяжело топая. За дверью притихли ближние бояре, боясь лишний раз нос сунуть внутрь, чтобы посмотреть на бушующего государя.

Измена! Конечно, измена! Как он сразу не понял?! Три недели назад из Москвы уехало литовское посольство... Если они прознали про наступление, то неудивительно, что подготовились! Кулак Ивана грохнул о столешницу. Удар был сильным, но царь даже не почувствовал боли, настолько его занимали мысли об измене.

С кем встречались литовцы в Москве? Государь принялся судорожно соображать, кто мог быть в сговоре с проклятым Сигизмундом. План наступления знали только в думе, среди них и искать надо...

Вдруг как огнём обожгло воспоминание о беседующем с литовцами князе Михаиле Репнине! Ивана даже пот прошиб — неужто князь?! Сразу вспомнилось и другое: однажды, уже после полоцкого похода, веселились на пиру, а Репнин отказался вместе со всеми маску скоморошью надевать. Даже после требования царя топтал её ногами. Тогда строптивца вытолкали взашей. Может, после того, обидевшись, и выдал московские планы литовцам? Конечно, он!

Один? Иван снова забегал по палате. Нет, нутром чувствовал, что не одинок супротив него князь Репнин, не одинок... Кто? Кто ещё?! Да, ещё тогда подле литовцев вертелся Юрий Кашин. Что делать с предателями? Боярская дума своих казнить не позволит. Вдруг появилась злая мысль: «А я их и спрашивать не стану! Царь я или не царь?!»

К утру Иван Васильевич точно уверился, что царь, а не тварь безвольная, а потому может своей волей распоряжаться жизнями предателей. Участь бояр была решена.