За прошедшие месяцы они обменялись лишь десятком писем, заранее условившись писать не чаще двух-трех раз в месяц. Тон этих писем был легким и дружественным, даже шутливым. Его с самого начала задала Эрна, твердо решив не обременять переписку стенаниями о невыносимости разлуки и бесконечными признаниями в нежных чувствах. Она не называла его «Милый Клаус» и не подписывалась «Твоя Эрна».

«Мой ученый филолог, как прошла ваша охота в лесу Рамбуйе? Не забыли ли вы свое ружье?..»

«Господин фон Тротта, вы так и не ответили в прошлый раз, чем занимались в Париже целую неделю…»

Его же письма дышали восторгом и были украшены утонченными выражениями.

«Всякий раз, когда я получаю от тебя письмо, я, как римлянин, отмечаю этот день белым камешком…»

— Папа, а что римляне отмечали белыми камешками? — спрашивала Эрна отца, выбегая из своей комнаты.

— Albo lapillo notare diem, т. е. отметить день белым камешком, дочка, значило запомнить его, как радостный и счастливый, — обстоятельно пояснял профессор, до-вольный заданным вопросом.

— Переписка с твоим моряком тебе определенно пойдет на пользу, — догадывалась мать, откуда ветер дует.

В свои письма Клаус часто вставлял французские выражения без перевода. Эрна некоторое время терпела это издевательство, но, когда в очередном ответе она среди прочего увидела следующий перл: «Du temps que la reine Berthe filait», дословно означавший: «той поры, когда королева Берта пряла»,[27]и долго не могла понять, при чем здесь эта самая королева, ее терпение лопнуло.

«Господин адмирал с филологическим уклоном, — писала она в ответном послании, — перестаньте насыщать ваши письмена французскими выражениями. Я стерпела ваших кроликов (речь шла о тридцати шести белых кроликах, которые никогда не станут белой лошадью),[28]вынесла мошенника Роле («я называю кошку кошкой, а Роле — мошенником»[29]), но Берту с прялкой… это выше моих сил!

А если уж вы не можете обойтись без ваших этуалей и elegance, то извольте рядом в скобочках давать перевод, да еще и смысловое значение, если это очередная французская премудрость. Я не собираюсь просиживать весь вечер со словарем: у меня, в отличие от вас, не так много праздного времени. Если же вы не сделаете надлежащих выводов, то рискуете получить мою очередную эпистолу на чистейшем русском (я рассказывала вам о нашем хорошем знакомом из России), да еще попрошу папу помочь с латинскими древностями. Интересно знать, к которой из своих знакомых француженок вы помчитесь тогда за помощью?»

«Согласен, — отвечал он, — ты больше не получишь от меня не только ни одного слова по-французски, но даже ни единой буквы. Стану писать немецкой готикой, однако, принимая во внимание мой почерк, не думаю, что это сэкономит твое драгоценное время. И прекрати обращаться ко мне в письмах на „вы“!»

В последнем письме из Бреста был прозрачный намек Клауса на возможный поход их крейсера в тропики. В конверте Эрна обнаружила его фотографию в пробковом шлеме. Он писал, что ни за что на свете не станет носить этот дурацкий предмет и надел его в первый и последний раз. Они не имели понятия тогда, что уже полным ходом шла подготовка операции «Церберус» и слухи о южном походе были намеренной дезинформацией командования.

Эрна разорвала конверт и разочарованно развернула вложенный в него небольшой тетрадный листок. С лица ее сразу исчезло радостное выражение. Это был не его почерк.

— Боже, мама, он ранен!

Профессор отложил газету.

— Ну-ну, успокойся. Возможно, ничего серьезного.

Эрна еще раз пробежала взглядом по строчкам короткого и довольно косноязычного письма.

— Как же ничего серьезного, если он даже не смог сам написать!

Она опустилась на стул, уронив руку с письмом на колени.

— Эрна, может, ты прочтешь нам? — как можно мягче попросила ее мать.

— «Здравствуйте, фройляйн Эрна, — начала читать та совсем упавшим голосом. — Меня зовут Магда, я сиделка из военно-морского госпиталя в Бремерсхафене. Пишу по просьбе лейтенанта Клауса фон Тротта. Он ранен, но угрозы жизни нет. Он передает вам свою любовь. Он просит вас не считать себя связанной с ним какими-либо обязательствами. Передает привет вашим родителям. Я понимаю, что вас интересуют подробности, но не уполномочена их сообщить. Желаю вам всего наилучшего. Бремерсхафен, Элизабетштрассе, 8».

— Почему он просит не считать меня связанной обязательствами? — сразу же после прочтения письма воскликнула Эрна и с мольбой во взгляде смотрела то на отца, то на мать. — Что это значит? Мама? Отец?

— Возможно, так принято, Эрна, ведь он… нездоров, — проговорила фрау Вангер, забирая у дочери письмо.

— Да, — вздохнул профессор, — судя по всему, парню крепко досталось.

— Так, все! — Эрна вскочила и, подбежав к зеркалу, стала закалывать волосы. — Папа, дай денег. Я еду на вокзал за билетом.

— Ты хочешь ехать в Бремерсхафен? — Фрау Вангер подошла к дочери. — Эрна, вряд ли это разумно. Чем ты сможешь помочь? Там ему предоставляют необходимый уход, а ты только будешь мешать. В конце концов, он может не хотеть, чтобы ты его видела сейчас. Ты же ничего, в сущности, не знаешь. Готфрид, ну ты хоть скажи!

Профессор молча вышел из комнаты и вскоре вернулся с бумажником в руках.

— Поезжай, дочка. В университете я обо всем договорюсь. Элли, — обратился он к жене, — в этом не будет ничего плохого.

Фрау Вангер всплеснула руками.

— Но ведь она ему никто! Они даже не помолвлены!

Через три дня Эрна вошла в большую больничную палату. Сестра подвела ее к одной из кроватей, и она сразу обратила внимание на торчащую из-под одеяла ногу в бинтах. Она подняла глаза и увидела незнакомого человека. Темная бородка, усы, заострившийся нос на бледном мраморном лице. Глаза закрыты. Сестра наклонилась над раненым и дотронулась до его руки.

— Господин фон Тротта.

Раненый открыл глаза, посмотрел на Эрну и улыбнулся. Это был Клаус.

— Ты получила письмо? Сейчас мне уже лучше.

Он показал рукой на стоявший рядом стул. Она села и взяла его руку в свои ладони.

— Зачем же ты приехала?

— Чтобы еще раз услышать твои слова, которые ты обещал повторить тысячу раз.

Они долго молча смотрели друг на друга.

— Значит, они тебе еще нужны?

— Конечно! А потом я скажу свои.

— Не спеши, Эрна.

— Почему?

— Я должен выслушать их стоя. А если не смогу…