Иван Денисович вновь первым нарушил тишину:

— Таким образом, Глагол превращается в один из самых ответственных участков фронта. Сражаясь за Восемьсот Первый парсек, мы сражались за наше сегодня. Отправляясь на Глагол, мы будем сражаться за наше завтра.

— Вы торопите события, — улыбнулся Колесников. В этот момент он больше всего походил на председателя сельхозкооператива — полное загорелое лицо, маленькие сметливые глаза, непородистый крупный нос-бульба. — Я еще ни слова не сказал товарищам о сути дела, ради которого мы позвали их сюда.

— Уверен, интуиция уже подсказала им правильный ответ. — Иван Денисович обвел меня, Таню и Кроля лучистым взглядом. В его глазах явственно прочитывалось: «Пора заканчивать говорильню и переходить непосредственно к делу».

— Если так, длительные объяснения не потребуются. Я предлагаю вам, товарищ Пушкин, и вам, товарищ Кроль, войти в число участников специальной рейдовой операции, название которой — «Очищение» — предложил сам товарищ Растов. — Считаю нужным сообщить, что операция «Очищение» будет сопряжена с массой непредсказуемых опасностей. Мы ничего не сможем гарантировать. Именно поэтому нам необходимо ваше добровольное согласие.

— Я согласен, — сказал каперанг.

— Согласен! — без всяких раздумий выпалил я.

И вновь все смолкли. Уверен — Кроль, как и я, составлял в уме список мелких неотложных дел, которые предстоит переделать в свете данного согласия (что-то вроде моего: «написать Колькиным родителям», «прочесть наконец Колькины письма», «навестить напоследок Меркулова», «купить три пары новых носков»…).

Из забытья меня вывел чистый Танин голос.

— А как же я? Я что же, получается, ни при чем? — спросила она, выпрямляясь во весь свой немалый рост.

— Если бы вы были ни при чем, дорогая Татьяна Ивановна, вы бы никогда не очутились в этом гостеприимном кабинете, — с усмешкой ответил Иван Денисович. — С нелегким сердцем я предлагаю вам присоединиться к операции «Очищение». Ведь все-таки вы женщина… Молодая, красивая женщина. А женская психика — вещь особенно уязвимая…

— Я месяц провела на «Счастливом», еще месяц — в одиночном карантине. И — ничего! Разве вам не известно, что стабильность психики коррелирует со способностью человека переносить сенсорную изоляцию?

— Мне об этом известно еше с первого курса мединститута. И все-таки если бы вы отказались, мне было бы легче… — Иван Денисович развел руками, дескать, «не взыщите».

— Я согласна, — торжественно провозгласила Таня.

Мое сердце сладко екнуло. Признаться, на такое счастье я и в самых разнузданных своих мечтаниях не рассчитывал. Война приучила меня ценить каждую минуту, проведенную рядом с человеком, который тебе симпатичен.

А здесь передо мной рисовалась не минута. И не две. А целые сотни, тысячи минут рядом с Таней.

Впрочем, значительная часть моей души была Таниным согласием опечалена. И здесь я был, как ни странно, солидарен с Иваном Денисовичем. Ведь добровольцев призывают только на самые отъявленные военные предприятия. Добровольцы востребованы там, где вероятность выжить, как правило, не превышает пяти процентов — мне ли об этом не знать? Между страхом за Танину жизнь и радостью, что рядом с Таней мне придется провести еще немало дней, был лишь один компромисс.

«Я не дам ей погибнуть. Я буду беречь ее. Любой ценой», — поклялся себе я.

— Руководителем научно-исследовательской части операции «Очищение» назначен ваш покорный слуга, — продолжал Иван Денисович. — Стало быть, я тоже отправлюсь на Глагол. В свете всего вышесказанного прошу генерал-полковника Долинцева дать нам добро. Так сказать, благословить нас. И пожелать нам удачных сборов.

— Все, что от меня зависит, я сделаю. Просите любую технику. В рамках разумного, конечно, — сказал Долинцев, и его стариковские, в паутинке морщин глаза как будто увлажнились.

— А «Ивана» с «Марией» дадите? — оживился вдруг Колесников.

— «Ивана» дал бы. Но зачем он вам?

— Да, в самом деле, зачем? — Иван Денисович обратил недоуменный взор на генерал-майора.

— Надеюсь, совершенно незачем. Просто хочу сразу представить себе рамки разумного. — Колесников широко улыбнулся.

— Ох, Демьян, смотри у меня! — Долинцев шутливо погрозил генерал-майору пальцем.

Я допил свой остывший кофе и перевел взгляд на орнитариум. Цветы гибискуса, малиново-алые, охряно-желтые, розовые, раскачивал искусственный ветерок. Колибри куда-то попрятались, зато снежно-белых «слепышей» стало как будто больше. Они выписывали беззаботные восьмерки, замирали у приветливо распахнутых им навстречу цветков, играли в свои птичьи догонялки.

— А этим и дела нет ни до каких манихеев, — проскрипел капитан первого ранга Кроль, проследив направление моего взгляда. — Им лишь бы тити-мити свои устраивать…

Я молча кивнул ему. Моя душа набухала скорбным восторгом предчувствий, словно три ангела — Войны, Любви и Смерти — только что мимоходом задели ее краешек своими огненными крыльями…

Апрель, 2622 г.

Чахчон

Планета Фелиция, система Львиного Зева

Шли дни. Эстерсон терпеливо объезжал норовистый «Сэнмурв» — каждый день часа по три-четыре, пока в голове не начинало дребезжать, а ноги не превращались в бесчувственные березовые чурки.

Он проводил в гидрофлуггере так много времени, что через неделю начал испытывать к приручаемой машине нежные, почти интимные чувства — точь-в-точь как казак Митроха из русского сериала про Раннюю Колонизацию к молоденькому каурому псевдогиппу, будущему украшению псевдогипповодства планеты Краснокаменская (сей сериал имелся в библиотеке «Лазурного берега» и Полина его обожала). Инженер даже стал называть флуггер «дружочком» и «братом». Причем не по-шведски, а по-русски.

— Дружочек-брат, мать твоя! Высоту бери, как следует бери! — приговаривал Эстерсон. Красными от напряжения глазами он глядел на приборную панель, а индикаторы ободряюще подмигивали ему в ответ.

В десять часов утра Эстерсон, судорожно вцепившись в руд, то есть РУД, то есть «рукоять управления движением», проносился в гулкой вышине над заливом Бабушкин Башмак. Он мысленно салютовал обитателям «Лазурного берега» из-под облаков. Он осваивал основные фигуры. Нет, не высшего пилотажа. И даже не среднего. А самого что ни на есть любительского.

Округлившаяся, чистая Беатриче, самозабвенно пасущаяся на берегу, провожала конструктора ехидным взглядом. Более же никому не было до летных успехов Эстерсона никакого дела.

Качхид был поглощен исключительно духовным развитием.

Он вдумчиво вслушивался в сборник «Мелодии и ритмы XXIV века» (Эстерсон все же смог починить музыкальный центр), а по вечерам слагал поэму «Гостеприимство бездомных». Речь в поэме шла о двух влюбленных бесцветиках, мужчине и женщине, покинувших свой далекий дом Земля и обосновавшихся на чужой планете Фелиция. Бесцветики приютили в своем бедном жилище сирха, коренного жителя Фелиции, и «наполнили его душу добром». Сам собой заострялся поэтический парадокс: чужаки приютили аборигена, хотя по логике должно быть наоборот. К эпилогу вызревал и философский вывод: все мы в этом мире гости, дом — понятие условное, главное — любовь к ближнему.