Хелен собирает свои вещи.

— Наслаждайтесь отсрочкой, — желает она мне. — Счет будет в мою пользу.

— Только благодаря вашему росту, — шепчу я.

— Прошу прощения?

— Я сказал, вы не знакомы с моим клиентом.

Она щурится и, величаво ступая, удаляется из зала суда.

За моей спиной Эмма заключает в объятия доктора Мурано, потом отыскивает взглядом меня.

— Огромное спасибо, — благодарит она. Голос ее подводит, разбиваясь о слоги, как волна.

Я пожимаю плечами, как будто это пара пустяков. На самом деле я весь мокрый под рубашкой.

— Не за что, — отвечаю я.

Я веду Эмму в кабинет секретаря — заполнить необходимые бумаги и забрать документы, которые должен подписать Джейкоб.

— Встретимся в вестибюле, — говорю я.

Хотя Джейкоб не присутствовал на заседании, его должны были привезти в здание суда на время, пока решалась его судьба. Теперь ему необходимо подписать условия освобождения и отказ от экстрадиции.

Я его еще не видел. И если быть до конца честным, немножко побаиваюсь нашей встречи. Со слов его матери и доктора Мурано выходило, что он — «овощ».

Когда я подхожу к камере, он лежит на полу, подтянув колени к подбородку. Голова забинтована. Под глазами синяки, волосы спутаны.

Господи, если бы он предстал перед судьей в таком виде, его бы освободили из тюрьмы ровно через десять секунд!

— Джейкоб, — тихонько зову я. — Джейкоб, это я, Оливер. Твой адвокат.

Он не шевелится. Глаза широко открыты, но он даже не моргает, когда я подхожу ближе. Я делаю знак надзирателю, чтобы открыл камеру, и опускаюсь на корточки рядом с ним.

— Ты должен подписать кое-какие бумаги, — говорю я ему.

Он что-то шепчет. Я наклоняюсь ближе.

— Одну? — переспрашиваю я. — По правде сказать, несколько. Но послушай, приятель, тебе больше не надо возвращаться в тюрьму. Это хорошая новость.

«По крайней мере, в данный момент».

Джейкоб что-то хрипит. Похоже на «один, два, три, пять».

— Считаешь. Готовишься считать?

Я пристально смотрю на него. Это как играть в шарады с человеком, у которого нет ни рук, ни ног.

— Вас съем, — произносит Джейкоб громко и четко.

Так оголодал? Или все-таки шутит?

— Джейкоб! — Мой голос становится тверже. — Перестань.

Я протягиваю руку и вижу, как напрягается его тело.

Поэтому руку отдергиваю. Сажусь рядом с ним на пол.

— Один, — произношу я.

Его ресницы вздрагивают один раз.

— Два.

Он трижды моргает.

И тут я понимаю, что мы разговариваем. Просто говорим не языком слов.

Один, один, два, три. Почему пять, а не четыре?

Я достаю из кармана ручку и пишу на ладони числа, пока не замечаю последовательность. Это было не «съем», а «восемь».

— Тринадцать, — говорю я, поднимая глаза на Джейкоба. — Двадцать один.

Он шевелится.

— Подпиши, — прошу я, — и я отведу тебя к маме.

Кладу бумаги на пол и подталкиваю к нему. Потом подкатываю ручку.

Сперва Джейкоб не шевелится.

А потом — очень медленно — подписывает документы.

Однажды Тео спросил: «Если бы существовало лекарство от синдрома Аспергера, стал бы ты его принимать?» Я ответил, что нет.

Я не уверен, насколько глубоко увяз в синдроме. А если я, например, поглупею или утрачу свой сарказм? Если начну на Хэллоуин бояться привидений, а не цвета самой тыквы? Дело в том, что я не помню, кем был без синдрома, и кто знает, что от меня останется? Для сравнения возьмите бутерброд с ореховым маслом и вареньем и попробуйте отделить одно от другого. Нельзя убрать все масло, не затронув варенья, так ведь?

Я вижу маму — как будто, находясь под водой, вижу солнце, если хватает смелости открыть глаза. Ее образ размыт, текуч и слишком ярок — невозможно разглядеть. Я так глубоко под водой…

От громких криков у меня разболелось горло; обширные — до самой кости — синяки. Несколько раз я пытался заснуть, но просыпался в слезах. Единственным моим желанием было встретить человека, который бы понял, что я совершил и зачем. Человека, которому, как и мне, не наплевать.

Когда в тюрьме мне сделали укол, мне приснилось, что у меня из груди вырезали сердце. Доктора и надзиратели передавали его по кругу, как в игре «Горячая картошка», а потом попытались пришить на место, но от этого я стал похож на чудовище Франкенштейна. «Видишь, — восклицали все вокруг, — ты даже говорить не можешь!» Но поскольку это была ложь, я больше не верил ни одному их слову.

Нельзя съесть одно варенье без орехового масла, но временами я думаю: почему бы мне не пообедать мясом, которое все любят?

Раньше существовала теория, что мозг аутиста функционирует неправильно из-за пробелов между нейронами, из-за недостаточной связанности. Сейчас появилась другая теория: что мозг аутиста функционирует слишком хорошо. В моей голове столько всего происходит, что мне нужно «работать» сверхурочно, чтобы все охватить. Иногда повседневная жизнь становится тем младенцем, которого вместе с водой выплеснули из купели.

Оливер, который утверждает, что является моим адвокатом, говорит со мной на языке природы. Именно к этому я всегда стремился: быть таким же органичным, как семечки в подсолнухе или спираль ракушки. Когда ты вынужден пытаться быть нормальным, это доказывает, что ты ненормален.

Мама идет мне навстречу. Она плачет, но на лице играет улыбка. Господи боже, чего уж тут удивляться, что я никогда не могу понять, что чувствуют окружающие?

Обычно когда я замыкаюсь в себе, то оказываюсь в комнате без окон и дверей. Но в тюрьме так и есть, поэтому я вынужден был идти в другое место. Прятаться в металлической капсуле, затонувшей на дне моря. Если за мной придут, — с ножом ли, стамеской ли, лучиком надежды, — океан почувствует изменение и металл взорвется.

Суть в том, что те же правила применимы и ко мне, когда до меня пытаются «достучаться».

Мама в пяти шагах от меня. В четырех. В трех.

Когда я был совсем крохой, то смотрел по христианскому каналу воскресную утреннюю программу для детей. В ней рассказывалось о мальчике с особыми потребностями, который играл с другими детьми во дворе в прятки. Дети забыли о нем, и на следующий день полиция обнаружила его тело: мальчик задохнулся в старом холодильнике. Религиозного подтекста этой истории я не уловил — никакого «золотого правила» или вечного спасения. Я понял одно: «Не прячься в старых холодильниках».