– До края земли… – Мишка вздрогнул и слегка отшатнулся, так неожиданно и неуместно возникло на почти мертвом лице монаха подобие улыбки. – Нет у земли края… или это неведомо вам?

– Ведомо, отче, очень многое ведомо, я даже и рассказать-то толком не смогу…

– Многое ведомо… и многое утрачено… что на что поменяли? Любомудрие… вам души иссушило. Кто хоть великий князь у вас… или… царь?

– Пре… император… Борис.

– Он рати на Лабу?..

– Нет, это за пятьдесят лет до него было.

– Кто? За кого перед Богом молить?

– …Иосиф…

– Будь… благословенно имя его…

«– Ну-с, милейший сэр Майкл, довольны? Православный священник умирает с именем Сталина на устах!

– Чтоб ты сдох!

– Только в компании с вами, сэр, откосить даже не мечтайте!»

– Отче…

– Молчи… не суесловь. Великие победы… свершения… дорого вы за это заплатили… очень дорого. Зря тебя… зря прислали. Даже если… поймешь что-то… ТАМ тебя не поймут… или не поверят.

– Отче…

– Молчи… я понял, зачем ты здесь… вы там осознали… утрату. Это… это хорошо… есть еще надежда. Но отсюда ты утраченного… не принесешь. Самим придется… возрождать… путь ваш будет… тернист и долог…

Голос отца Михаила стал быстро слабеть, но рука по-прежнему крепко сжимала крест, а взгляд, кажется, стал еще пронзительнее.

– Благословляю тебя… и всех вас… на сей духовный подвиг… и обещаю молить пред Горним Престолом о тебе… о Борисе, об Иосифе… обо всех, кто в суетности земной… растерял по капле… свет души…

Мишка вдруг понял, что не слышит дыхания отца Михаила. Священник не умер, не перестал жить, он ушел за тот рубеж, за которым для Мишки ничего не было.

– Отче? Отче… Отче-е-е!!!

Звук открывающейся двери за спиной, чьи-то шаги… Мишка на какое-то время выпал из реальности. Отец Симон что-то читал нараспев, билась в истерике и вырывалась из рук Матвея служанка Улька, происходило еще что-то, а Мишка стоял на коленях и впервые в жизни искренне молился.

Впрочем, вряд ли это можно было назвать молитвой. Да, слова были: «Прими душу раба Твоего»… «Прости ему прегрешения, как вольные, так и невольные»… Но смысл, вкладываемый в них… Мишка не знал, КОМУ молится! Не жестокому иудейскому Богу, обрекшему собственного сына на мучительную смерть, и не его сыну, который то требовал подставить другую щеку, то грозил, что не мир принес, но меч, и конечно же не доброму дедушке а-ля Жан Эффель, сидящему на облаке в сандалиях на босу ногу. Но ведь и не информационному же полю Вселенной!

Только сейчас он познал истинный смысл слов «глас вопиющего в пустыне», не умом познал, а через мороз по коже от страха не быть услышанным! Понял ужас невозвратности потери от смерти отца Михаила. К кому теперь идти с ЭТИМ? К Нинее? Да, выслушает, поймет и сумеет утешить, но сделает это бестрепетными пальцами хирурга, оперирующего душу. К Корнею? Да тому место не только не в христианском раю, но даже и не в славянском Ирии – самое подходящее место для него Валгалла. К Аристарху, жречествующему от имени Перуна и тут же поучающему молодежь христианскому благочестию? К Настене, убежденной, что и попы и волхвы одинаково дурят свою паству?

Это отец-то Михаил дурил? Что ж тогда держало его в этом мире, заставляло жить, когда он уже должен был умереть? Жить ровно столько, сколько понадобилось времени, чтобы понять то, что требовалось понять, и сказать то, что он обязан был сказать? Нет, ни Нинеины «технологии», ни дедов прагматизм, ни Настенина изощренность на такое не способны!

Одиночество! Мишка остался один на рубеже, видимом только ему одному, но не потому, что его глаз зорче, чем у других, а наоборот, потому, что он за этим рубежом слеп! Это для других там лежат целые миры, наполненные своим тайным смыслом, непостижимой красотой и беспредельным ужасом, а для него там пустота, с калейдоскопом холодных иллюзий, не дающих опоры ни разуму, ни… чувствам, что ли? Или все-таки душе?

«А чего вы хотели, сэр? Одного понимания того, что без идеологии невозможно управлять большими массами людей, недостаточно. И попользоваться для своих нужд чужой идеологией – это тоже еще умудриться надо! Прекратите комплексовать, в конце-то концов, сэр Майкл! Да, жалко человека. Да, железная сила воли, да, такая же железная вера. Да, сумел захватить вас своим неистовством так, что довел до шизофренического раздвоения личности. Ну и что? Индукция, она не только в толпе действует, но и в малых группах, и в парах. Да, нравственную ущербность, расплодившуюся ТАМ, сумел почувствовать… Гм, насчет растерянного по капле света… это он сильно, конечно…

Да перестаньте же, сэр Майкл! Заладили: один, один… Корней тоже один, и Нинея одна, и Настена… Вам ли не знать, что такое одиночество первого лица? А недоступность желаемого… она ведь всякая бывает. Ну, вспомните хотя бы вашего знакомого Сергея Сергеевича. В очень немалых чинах пребывал, а что вам под коньячок о своей мечте поведал? «Встать бы утречком, принести дров из сарая, истопить печь, а потом пойти с женой в магазин и купить себе рубашку. Клетчатую! Фланелевую!» А у самого на даче дрова только для камина, а фланелевые рубашки даже дома не носит. Ну не бред? Вот и не завидуйте силе веры преподобного Май… отца Михаила. Вовсе вы не рожденный ползать, а просто совсем в иных сферах воспаряете».

Мишка вдруг обнаружил, что уже не стоит на коленях возле смертного одра отца Михаила, а сидит на крыльце его дома, свесив руки меж колен и тупо уставясь в землю, а над головой монотонно зудит голос Прошки:

– …Бабам-то военной добычи не положено, если даже она кого из лука и подшибет, то с тела все муж забирает, а как уж они там между собой – их дела. А у девок-то и мужей нет, вот я и говорю, что, может быть, отцам надо отдать, а она говорит: мол, виданное ли дело – девкам воинскую добычу, и девки тоже дуры дурами, покойников трогать боятся. Вообще, дурь – сами убили, и сами же боятся… Конечно, с этих-то оборванцев добыча невелика, но по справедливости же надо! Я ей объясняю, а она тетку Алену грозится позвать, а у меня еще от прошлого раза шея болит. Но девки-то ляхов почти десяток побили, а бабам добыча не положена, ты бы сказал ей, Минь, я так думаю, что заместо мужа добычу отец взять должен, а где ж я им всем отцов-то наберу? У некоторых так и нету отца-то, да и кто меня слушать будет, но болты-то меченые, сразу видно, чья добыча, хоть бабам и не положено, но чего на меня Алену-то натравливать? Она же – сила дикая, невменяемая, я к воеводе Корнею хотел пойти, а меня прогнали, к отцу Михаилу пошел, а он помер, а тут смотрю: ты сидишь. Ты им скажи, что если бабам добыча не положена, то вместо мужа можно отца, и чтоб тетка Алена не дралась, а старостиха хорьком не обзывала…

Голос Прошки все журчал и журчал, но почему-то не раздражал, как обычно, своей занудливостью, а, наоборот, успокаивал и отвлекал от тяжелых мыслей.

– …Вот я, значит, смотрю, ты сидишь, дай, думаю, скажу все тебе, а то тетка Листвяна конечно же девок в обиду не дала бы, но она же в тягости – постреляла, а потом пошла прилечь в дом, и ее добыча тоже теперь как бы ничья, потому что ни мужа, ни отца у Листвяны нету. Хотя про отца никакого разговора не было, это я так измыслил, а старостиха говорит: «Виданное ли дело – девкам воинскую добычу!» А виданное ли дело, чтоб девки почти десяток оружных мужей завалили? Но Листвяна-то ушла, в тягости она, а девки-дуры покойников боятся и от меня защиты ждут – смотрят, как дите на мамкину титьку, а чего я могу-то? Вот был бы я, как тетка Алена, у нее тоже ни отца, ни мужа нету, а кто ей хоть слово поперек скажет? Она одного своего ляха стала обшаривать, а он такой весь корявый какой-то и одет плохо, и сапоги с чужого плеча, а на поясе кошель, а в том кошеле…