Молчит начальник контрольно-измерительного центра. В его распоряжении сложнейшая аппаратура, способная отслеживать процессы распада атомного ядра во время цепной реакции, и несколько новейших противорадиационных костюмов с замкнутой системой дыхания для работы в опасных зонах. Но ни то, ни другое никак не может помочь несчастным морякам, медленно умирающим от лучевой болезни.

Молчит генерал-майор Костомаров, командир воинской части 63354. Генерал или бывший генерал? Он сам не знает, кем сейчас является, как не знают этого солдаты и офицеры ядерного полигона. Вот уже десять дней все они пребывают в полной неизвестности относительно своей дальнейшей судьбы и судеб своих родных и близких, оставшихся на материке, который на Новой Земле все называют Большой Землей.

Связь с командованием РВСН[11]пропала на шестой день войны. А может, на шестой день после войны. Из путаных и часто противоречивых сообщений Главного штаба так и не удалось понять, закончилась ли война в первые часы, или продолжается до сих пор. Сутками не покидавшие радиоузел радисты постоянно сканировали эфир на всех диапазонах, но за шесть дней смогли поймать лишь несколько, скорее всего, любительских радиостанций, вещающих из Москвы, Питера и маленького, ранее никому не известного городка Полярные Зори на Кольском полуострове. Перехваченные радиосообщения только добавили паники и неразберихи. По словам московских и питерских радистов, несмотря на несколько рубежей противовоздушной обороны обе столицы подверглись массированному ядерному удару, и все жители, которые не успели укрыться в городском метро и других противоатомных убежищах, скорее всего, погибли. Их коллега из Полярных Зорь, наоборот, сообщал об отсутствии в городе каких-либо разрушений, но в то же время заявлял о тотальном разрушении Мурманска, якобы полностью уничтоженного особо мощной термоядерной боеголовкой. Несколько раз радисты полигона перехватывали сообщения на иностранных языках, в основном английском, а также датском или норвежском, а может, на обоих. Среди персонала радиоцентра не нашлось полиглота, чтобы это понять, да и откуда велись передачи, радистам тоже выяснить не удалось. Помимо эмоциональных, но малоинформативных сообщений охваченных паникой радиолюбителей, сквозь статические помехи порой пробивались шифрованные сигналы уцелевших атомных подводных лодок. Судя по одним и тем же бесконечно повторяющимся колонкам цифр, подводники искали связь со своим командованием, но не могли найти. А на шестой день эфир как отрезало. По распоряжению Костомарова радисты продолжали упорно вызывать штаб РВСН, информируя о положении дел на полигоне и запрашивая дальнейших указаний, но никто не мог сказать, доходят ли эти сообщения до адресата.

Так продолжалось до тех пор, пока четыре дня спустя на прибрежную банку не сел облученный, обгоревший и почти неуправляемый противолодочный корабль. И вот сейчас командир корабля, капитан второго ранга с железной волей и радиоактивным пеплом в опаленных волосах, сидит и ждет у начальника полигона ответа на единственный по-настоящему волнующий его вопрос: останутся его моряки в живых? У Костомарова нет ответа, но кавторанг не понимает этого или не хочет понимать и продолжает гипнотизировать генерала взглядом, от которого того тянет достать из кобуры пистолет, приставить дуло к виску и спустить курок.

Обстановку разряжает появление в кабинете начальника медицинской службы полигона. Только это видимость разрядки. На начмеде промокшая от пота форменная рубашка и мятый белый халат, из-под которого видны резиновые чулки общевойскового комплекта химической и радиационной защиты. Плащ от ОЗК он оставил за дверью.

— Закончили? — обращается к нему Костомаров.

Начмед устало кивает:

— Пока сложили всех погибших на берегу, возле пирса. Но их нельзя там надолго оставлять. Нужно что-то делать. Все-таки тридцать восемь тел…

— Как тридцать восемь?! — резко оборачивается к нему командир корабля, отчего еще одна прядь обгоревших волос слетает с его головы и падает на пол.

— Пока мы работали, еще трое скончались, — объясняет начмед, потом снова переводит взгляд на Костомарова и повторяет свой вопрос: — Так что будем делать с погибшими?

А что тут сделаешь? Все тела заражены радиацией и смертельно опасны для живых, значит, обычное погребение и даже кремация исключаются.

— Складируйте в неиспользованной штольне, — распоряжается начальник полигона. Пробитая за несколько дней до войны новая штольня предназначалась для испытания «Изделия-П», доставленного на полигон менее чем за сутки до первого ядерного удара. И хотя приказ на испытательный взрыв так и не поступил и, видимо, уже никогда не поступит, свежепробитой штольне найдется соответствующее ее назначению применение.

Начмед понимающе кивает:

— Тогда я и всех последующих тоже прикажу туда относить.

Он прав. Уже к вечеру у его санитаров и мобилизованной похоронной команды появится новая работа. В экипаже БПК две сотни человек, и большая часть из них в ближайшие дни отправится в свой последний путь по упирающемуся в глухую каменную стену восьмисотметровому туннелю…

* * *

Юля выдернула руку, и стоящее перед глазами или возникшее в ее голове видение: кабинет, четверо совещающихся мужчин в военной форме и стоящий у двери врач в белом халате и диковинных резиновых сапогах, которые почему-то называются не сапоги, а чулки, в то же мгновение пропало. На ее ладони лежал смятый и затвердевший от времени носовой платок. Больше в кармане ничего не было.

Юля перевела растерянный взгляд на лицо погибшего военного и сразу узнала его. Это он сидел во главе письменного стола в ее видении, а остальные трое сидели за приставным столом напротив него. Он не решался сказать командиру военного корабля, что на полигоне нет средств для лечения больных моряков. Она даже знала (теперь знала), как его зовут — генерал Костомаров. Оказывается, она не ошиблась, когда предположила, что он был здесь самым главным. Начальник полигона — вот как называлась его должность. Прикоснувшись к мертвому телу генерала, она каким-то образом перенеслась на двадцать лет назад, в то время, когда генерал был еще жив, а ужасный пожиратель душ еще не вырвался из своего подземелья. Причем не просто перенеслась, а увидела происходящее в кабинете глазами генерала, словно ее душа на время оказалась в его теле. Или это неприкаянная душа Костомарова, охранявшая все эти годы растерзанное тело генерала, поделилась с ней своими воспоминаниями?

Юля потерла ладони, мысленно настраивая себя на повторение увиденного или нечто подобное, и запустила руку в другой карман. В ладони оказалось что-то угловатое, которое смялось без всякого усилия с еле слышным хрустом, а потом уши снова заложило, и…

* * *

Знакомый капитан второго ранга прямо перед глазами. Он приближается. Сейчас он совсем не похож на бесконечно уставшего человека, измученного приступами лучевой болезни. Он вообще не похож на человека! Вместо лица — застывшая оскаленная маска, вместо выпавших волос — наросты инея, вместо глаз — кристаллы льда. Лицо неподвижно, но Костомаров видит, что кавторанг ухмыляется. Ухмыляется его приоткрытый рот, ухмыляются горящие холодным зеленым светом глаза. На правой руке уже нет повязки. Да и самой руки ниже локтя тоже нет, предплечье заканчивается уродливым обледеневшим обрубком. Но это не мешает кавторангу уверенно передвигаться, как не мешает размахивать пожарным топором, который он сжимает в своей единственной, левой руке. Топор красный, но не от краски, а от человеческой крови.