из-за дверей. Убедившись, что он умолк, осторожно вошли опять и робко сели.

Но кто теперь мог бы заткнуть им рот? Все хотели непременно знать, что случилось.

Товарищам Агаси волей-неволей пришлось рассказывать. Пока речь шла о начале дела, все было ничего, подобных вещей немало приходилось слышать, но едва дошли до того места, как они порубили врагов, как те бежали, – сто уст вскричали зараз:

– Молодец, Агаси! Молодец! Доброй крови, – удалой армянин таким и должен быть. Вот уж масленица, так масленица! Ну ребята, чего ждете? Готовьте еду, стелите скатерть, ангел праотца Авраама пожаловал к нам. Да я за такого удалого парня душу отдам. Молодцы, ребята! Врагу так и следует мстить. Видите, ребята, – обратился он к своим сыновьям, – вот каким должен быть храбрый молодец, а вы все дома сидите, хлеб жуете. Молодцы, ребята, что своего старшого так сберегли! А собака тоже тут?..

И взрослые мужчины и молодые парни со всех сторон бросились к Агаси – поцеловать его в руку, в лоб, но старшина не допустил, чтобы его разбудили. Остальных так прижимали к груди, что казалось, готовы живьем их съесть.

– Благословенно молоко матерей ваших, благословенна земля, вас породившая! Вот таким и должен быть настоящий молодец. А не то, коль укоротишь язык да нагнешь голову, как раз на шею тебе сядут, мозги выцедят, глаза .выколют, все потроха из тебя выпустят… – говорили со всех сторон.

Раздались саз и зурна, – тогда только Агаси открыл глаза и в таком изумлении смотрел по сторонам, точно вот-вот на свет родился. Хотел было он опять глаза закрыть, но люди так на него набросились, что чуть ногами не затоптали. Не то что лицо, – полы одежды его целовали. Таким образом и он оказался в их кругу, и они до вечера, пока не началась всенощная, кутили, да так, что надо бы лучше, да нельзя!

Скорехонько и на селе об этом узнали, и уж кто угодно вваливался в дом, – увидеть Агаси, исполнить заветное свое желание. Словно на богомолье шли.

Старшина послал в Караклис к князю сообщить о происшедшем. В ответ пришел приказ явиться к князю через несколько дней Агаси самому.

5

Памбакские тюрки опечалились, а армяне окрылились, – подняться с земли да и летать!

Масленая прошла, наступил великий пост. Когда Агаси с двадцатью-тридцатью всадниками въехал в Караклис, весь народ караклисский вышел навстречу – поглядеть на него. Тысячи уст его превозносили, кричали: – «Молодец!..»

Князь Саварзамирза очень его обнадежил, ласково обошелся с ним и даже обещал как-нибудь замолвить за него словечко сардару – они были между собой большими приягелями. Приказал дать им все необходимое и хорошенько смотреть, чтоб им никто не причинил вреда. Да разве ж памбакские-то армяне умерли? Кто же мог им вред причинить?

Так всю зиму напролет всех тридцать всадников и водили из села в село и по целым дням, а то и неделям угощали, так что они уж в конце-концов устали совсем.

Храбрые лорийцы тоже, как узнали, что они неподалеку, успокоиться не могли, хотели непременно зазвать их к себе и принять. Около месяца пробыл Агаси и тут.

Чистосердечие этих славных людей, их искренняя любовь, отменный воздух и вода тех мест, наконец, надежда, поданная князем, вернули Агаси к жизни, на сердце у него полегчало.

Он стал опять говорить, беседовать, слушать, однако печаль не переставала ложиться тенью на лицо его и омрачать взор, как черная туча. Нередко он вздыхал, – тогда камни и земля плакали. Когда он улыбался, уста его похожи были на увядшую розу, – только оживится она от росы, как опять уже вянет, поникает.

Частенько видели: сидит он на камне или прислонясь к скале, глаза устремлены на ущелье, на реку, рукою подпер он голову, а то лежит где-нибудь на боку возле потока, развлекает себя, играя с кустами, с травой, с цветами, с водою – и плачет.

Порою, когда вскрикивал он вдруг – «Назлу!» или называл имена родителей, – горы и ущелья вторили ему, горько рыдая. Поскольку сам был он печален и удручен, ему казалось, что у людей нет сердца, раз они могут радоваться, веселиться, потому-то горы и ущелья стали друзьями его печали. Как тосковал он по отцу с матерью, как стремился душой к сестрам и братьям, как всецело горе полонило его сердце!

Глядел он в сторону Еревана, но в той стороне и дымок даже не виднелся, ни одна гора знакомая не подымалась, – ничто не могло хоть немного облегчить его сердце.

В это время случилось ему как-то собрать товарищей и отправиться на охоту. Проехали Гамзачиман и Чибухлу, Доехали до Гарниярага, и тут представился глазам его Масис. Агаси махнул товарищам рукой, чтоб они отошли в сторону, сам сел под кустом, положил голову на камень и весь в слезах и тоске пропел такую песню:

По горам-долам, по сухой земле

Брожу, сижу, гляжу на реку,

Рука на груди, головой к скале,

Хочу слезами залить тоску.

А тучи кругом сошлись, собрались

Любуюсь тобой, мой сладкий Масис.

Слезою горючей насквозь прожжен,

Гляжу на тебя, в кремень обращен.

Родимые, дом, – далек я от вас.

Гляжу я на месяц – и вас люблю.

Увижу ли вас, настанет ли час?

Когда ж я лаской печаль утолю?

Когда ж, родные, вас обниму,

К лицу дорогому лицо прижму,

Колени в колени ваши уткну? —

За вас, родители, смерть приму!

Глаза на дорогу я проглядел,

Возьмется ли птица в выси кружить, —

– Не с вестью ли, вестник, ты прилетел?

Промолвлю – и снова начну тужить.

Живы ли вы? Тоской изошли?

Плачете ль вы, что пропал ваш сын?

Иль уж спите в лоне земли, —

А я страдаю, взываю один?

Достоин ли я ваших нежных чувств,

Благословенья святых ваших уст?

Старик-отец, несчастная мать,

Придет ли мир мне помощь подать.

Святое родительское молоко!

Пресветлые руки, сладкая речь!

Когда ж удостоюсь вкусить покой,

Рядышком с вами в могилу лечь?

Счастливые дни! На лоне родном,

Приоткрыв глаза, вам припав на груди

На ваших руках, в подушку лицом,

Как сладко бывало играть, уснуть!..