По тому же радио они слышали, как охранник генерала Мачасек с борта самолёта попросил службу аэропорта подать две автомашины к трапу на посадочную полосу. И это последнее, что они слышали.

Потом крестьяне Коклесито рассказывали, что слышали два взрыва. Первый — когда самолёт ещё летел, и второй — в момент его столкновения с горой. А за несколько дней до этого Уго Жиро, директор проектов развития в Коклесито, видел (и он заявил об этом публично) самолёты ВВС США, облетавшие зону деревни. Якобы они «заблудились», как сообщалось позже.

Производители самолёта прислали из Канады своих техников для обследования его обломков. Они заявили, что абсолютно исключается вероятность отказа двигателя.

Существуют технологии для убийства людей, и технологии, не менее сложные и эффективные, как те, что обеспечили посадку человека на Луну. Есть, например, бомбы, способные обездвижить людей без того, чтобы убивать их и вообще наносить материальный ущерб. Они применяются, в частности, для операций похищения человека. Говорю это потому, что самолёт генерала не развалился на части в воздухе. И на земле он был сконцентрирован на одном месте.

Обломки того самолета

И вряд ли можно считать случайным совпадением происходившие в тот же относительно короткий период времени авиакатастрофы с президентом Эквадора Ролдосом, перуанским генералом Ойесом, катастрофы, происходившие именно тогда, когда империалистам было нужно, чтобы эти руководители исчезали.

В Панаме тогда же и тоже в авиакатастрофах и за короткое время погибли партизанские командиры: сальвадорец Ховель и колумбиец Бэйтман.

С математической точки зрения вероятность того, что все эти смерти являются случайными, такая мизерная, что практически равна нулю.

Действительно, физические доказательства того, что империализм убивал своих врагов, отсутствуют. Такое невозможно было бы себе и представить! Особенно в случае с Торрихосом. Также как нельзя себе представить, что в США были выявлены и сделаны достоянием публики конкретные планы ЦРУ в отношении генерала. Но я думаю, что политические доказательства являются такими же убедительными, как и любые другие. А у американцев политических причин для убийства генерала было предостаточно.

Генерал Торрихос сам как-то показывал мне добытый нами у американцев официальный документ «Доклад о диссидентах» (Dissent Papers). «Смотри, Чучу, — говорил он, — тут написано, что я “до мозга костей являюсь анти-американцем”, что я “пьяница” и что “я могу разрушить канал”. Сложи-ка эти три вещи…» И остановился, смотрел на меня, ожидая, что я приду к такому же выводу, что и он. «Правильно. Надо ликвидировать Торрихоса».

Возможно, что ещё нет прямых доказательств, что его ликвидировало ЦРУ, но это можно доказать косвенно, потому что можно доказать, что авиакатастрофа не была случайным инцидентом. Ибо если он погиб не из-за технической неисправности, не из-за плохих метеоусловий, не из-за ошибки пилота, то тогда из-за чего?

В 1973 году, в период Уотергейтского скандала, когда всплыло много неприглядных деталей американской внутренней политики, всплыл и проект ЦРУ о физической ликвидации Торрихоса. Проект, ставший тогда официально публичным, поэтому и не мог быть реализован, но он был «посеян», чтобы созреть для лучшего случая. А именно в 1973 году патриотизм Торрихоса был отмечен скромным, но значимым событием — созывом заседания Совета Безопасности ООН в Панаме.

Из таких документов, как Декларация Санта Фе и Доклад о диссидентах, ясно видно, и даже тем, кто слышать этого не хочет, что 31 июля 1981 года было более чем достаточно политических причин для того, чтобы убрать с центральноамериканской политической сцены руководителя, который смог так эффективно противостоять стратегии империализма в регионе.

Тот факт, что никому другому, как империализму США, это не было нужно, является уже доказательством того, что именно они это и сделали. Уверен, что вскоре пОявятся и другие улики.

Однажды вечером генерал сказал его сыну Мартину: «Да, море вспенивается и чернеет всё больше и больше…» А его секретарь Делия Варгас добавила: «Да, я и вправду уже боюсь». Это было за несколько дней до его гибели.

Накануне вечером он смотрел кинокартину о боксёрах. Утром того фатального дня почему-то не ел фруктов. Что странно. Сказал Делии, своей секретарше, чтобы она оставалась в Фаральоне, потому что у неё белое платье и она может его испачкать в Коклесито. Поговорил по телефону с сержантом Мартинесом относительно Пепе Фигейреса и в автомашине уехал в Пенономе.

Охранник Чемена, тот самый, о котором я писал в связи с инцидентом в Колумбии, ехал в машине сопровождения сзади генерала и видел, как он выпустил из окна авто размотанную магнитную ленту из кассеты магнитофона, и она вилась и падала на шоссе длинным и мрачным серпантином.

Прибыли в Пенономе, где произошла смена охранника. Чемену сменил Мачасек, который чуть было не опоздал на эту пересменку.

Самолёт с генералом взлетел курсом на Коклесито. Для 11-ти минут полёта. Но он уже никогда туда не прилетит. Враг с бомбой ждал его на полпути.

С той поры всегда, сплю я или нет, я слышу взрыв этой бомбы, потому как я должен был быть рядом с ним, и что он всегда этого хотел. Когда я указывал ему на что-то, связанное с его безопасностью, то он говорил, что если кто и наденет деревянную пижаму, так это будет он. Я отвечал, что тогда и я её надену. Говорил, будто упрекая, что нельзя быть эгоистом в отношении своей смерти. Ему нечего было на это сказать, ибо, с его согласия или без, я должен был быть с ним в его поездках. И в этой тоже.

Но он уехал без меня. Его увезли. С тех пор слова св. Агустина, о которых я напомнил в начале книги, в чём-то верны, а в чём-то нет. Если он жив во мне, потому что жив я, а я мёртв, потому что умер он, то, значит, его смерть реальна, имеет большее значение, чем моя жизнь.

Я получил из Испании от моего давнего друга Рафаэля Санно очень хорошее письмо, где он выразил мне сочувствие не потому, что погиб генерал, а потому, что я не погиб вместе с ним.

Рафаэль не осуждал меня в письме за это, но несказанное в нём я сказал себе сам. Это как бередить рану, чтобы расходовать боль, чтобы она исчезала. Поэтому считается, что плач облегчает.

Но всё-таки это не более чем надежда на облегчение боли от утраты. Эта боль, подобно достойному быку на арене, только крепнет от получаемых ран, и как ответные удары его рогов по мере того, как бык устаёт, она становится лишь глубже и больнее.

Единственное для меня возможное облегчение мог принести мне только он сам. Подобно тому, как он облегчил боль того солдата, что случайно убил своего товарища, усадив его рядом смотреть один из фильмов университетского экспериментального кино. И я уверен, что если бы он знал, что его самолёт взорвут, то точно так же нашёл бы для меня местечко рядом с собой, потому что он любил меня.