Оставшиеся святые места люди предпочитали посещать почти тайком. Никто не знает точного числа посетителей. Официальная статистика относительно верующих ничего не сообщает нам о тех, чья вера была не слишком крепка, о тех, кто редко или вообще никогда не ходил в церковь, о тех, кто никогда не отважился признаться, что их до сих пор преследует то немногое, что еще осталось от прежней веры. Но люди точно посещали кладбища. Им нужен был покой, общество предков, хотя бы какая-то временная передышка. Более истовые верующие пытались нейтрализовать совершенные кощунства, принести любые обеты, которые были в их силах, чтобы выполнить свой долг перед Господом. Люди приходили даже на заброшенные кладбища, молились там и украшали могилы венками и еловыми ветками. Те же кладбища, что еще продолжали функционировать, часто заменяли собой исчезнувшую церковь[443]. Если ворота были заперты, люди клали цветы, яйца и кусочки хлеба у кладбищенской ограды. Они не оставляли привычки регулярно посещать кладбища, если еще были в состоянии это делать, делились едой с мертвыми и даже разговаривали с ними – то есть воспроизводили все то, что в прошлом было так важно для их родителей и родителей их родителей. По традиции кладбища навещали по субботам, однако советские граждане в основном приходили по воскресеньям или в любой другой день, на который после введения десятидневной рабочей недели выпадал выходной[444]. Идеи, лежащие в основе этих ритуалов, и даже само выражение “родительская суббота” не изменились. Атеистическая идеология не дала скорбящим, пережившим горе людям ничего, что могло бы столь же чудесно удовлетворить их нужды.

Возможно, новый режим и смог бы разработать подходящий атеистический ритуал для народных масс – партия, безусловно, приложила много усилий, для того чтобы создать такой ритуал, по крайней мере для партийного руководства, – но в реальности советские новшества и нововведения наводили на людей тоску. В центре этих нововведений был труд человека, его вклад в революцию, преданность партии. Смерть стала такой же унылой и бесцветной, как и жизнь, по крайней мере для обычных людей, такой же неважной, как обладание демократическим голосом или индивидуальностью. В феврале 1939 года Любовь Шапорина записала в дневнике: “Похоронили Кузьму Сергеевича. Если бы он присутствовал на своих похоронах, при его тонкой, возвышенной впечатлительности, он был бы потрясен”. Ее недовольство, возможно, можно отчасти объяснить отчаянием, но поведение кладбищенских рабочих его только усугубило: “Процессия приехала на Волково около 7 часов. Было почти темно и быстро темнело, так что скоро стало невозможно различать лица. Поставили гроб над могилой, открыли. Кругом в темноте на холмах могил, на разрытой земле толпа людей. Полное молчание и разговоры могильщиков. Зажгли один фонарик, воткнутый на палку, и кто-то держал его над могилой. Свет его падал, скользя, на лицо Манизера, который поддерживал Марию Федоровну. Она поднялась на груду земли, наклонилась над гробом и несколько раз ласково, ласково погладила лоб Кузьмы Сергеевича, я чувствовала, что она шепчет: «Папуся, adieu, adieu». ‹…› Гробовое молчание кругом и заглушенные всхлипывания. Опять переругивания могильщиков, как спускать гроб. Оркестр заиграл траурный марш. Взялись за веревки, потащили доски из-под гроба, стали спускать гроб, вдруг он соскользнул и стоймя обвалился в могилу, крышка открылась – у меня сердце захолонуло, я отскочила за толпу, отвернулась, мне казалось, что он вывалится из гроба. Опять же громкая ругань могильщиков, а оркестр шпарит бравурный «Интернационал». Стук земли о гроб. Извинения и объяснения пьяного могильщика. Все”[445].

Атеистический подход к смерти, если свести его до базовых представлений, был прост. Член Центрального комитета партии Михаил Степанович Ольминский объяснял его так: “Я давний противник похоронных обрядностей, принятых в партии. Я думаю, что все это пережиток религиозных обрядностей (гроб, похороны, прощание с трупом, могила или кремация и проч. чепуха). Мне приятнее думать, что мой труп будет использован более рационально, будет отправлен на утилизационный завод без всяких обрядностей, а на заводе жир пойдет для технических целей, а прочее для удобрения”[446].

В то время, когда были написаны эти слова, пропагандисты, занимавшиеся этим вопросом, с восторгом встретили бы инициативу Ольминского. Их исполненные серьезности коротенькие памфлеты бесконечно возвращались к темам необходимости смерти и разложения и к теории универсальной энтропии. Один автор объяснял: бессмертна только амеба. Все остальные живые существа обречены умереть. Такова цена индивидуальности, эволюции. Единственное, что мы можем назвать бессмертным, это наш труд[447]. Однако и небеса настоящему большевику тоже не слишком подходили. “Окажется ли жизнь после смерти радостной или скучной, будет зависеть от вашего личного вкуса, – писал в 1923 году пропагандист Рожицин, – но нет сомнения, что картина неземного наслаждения может быть приятна только тому, кто не любит трудиться или думать. Только ленивый человек может хотеть небесного покоя”[448].

Ольминский умер в 1933 году. ЦК партии проигнорировал его рационалистическое завещание. В том, что касалось стиля проведения похорон, у партийной элиты выбора не было. Ей не дано было покоиться – и гнить – с миром, ее похороны становились делом государственной важности. Тело покойного выставлялось для прощания в окружении дорогих цветов и еловых ветвей так, как это было принято у большевиков. Гражданская панихида проходила по адресу Красная площадь, дом 3, в здании, которое занимали советские конторы и которое сегодня известно как ГУМ. Затем тело кремировали в новом московском крематории, а прах захоранивали в Кремлевской стене[449].

Правда заключалась в том, что большевизм не мог себе позволить обойтись без вечной памяти. Можно было уничтожить небеса, но не обиталище революционных героев, не эту коммунистическую Валгаллу. Помимо всего прочего, в обращение был введен новый календарь “святых” и праздников. И в довершение всего – какая гротескная ирония! – была создана новая нетленная святыня, чудо эпохи научных открытий: мумифицированные останки самого вождя.

Новый ритуал, включая язык и многие детали церемонии, в значительной части наследовал тем моделям, которые сложились до революции, в годы подпольного сопротивления и “красных похорон”. Каждый раз, когда умирал видный большевик, улицы украшали красными с черным стягами, газеты выходили с траурной каймой на страницах и публиковали нескладные вирши, воспевающие храбрость героя, его преданность делу революции, нежную любовь к детям и безжалостную борьбу с врагами. Проводились церемонии “красных похорон”, на которых непременно присутствовали длинные процессии людей, красные флаги с эмоциональными лозунгами и военные оркестры (часто на публичных похоронах, даже в 1918 году, оркестров было несколько, а еще приглашали хор)[450]. У самой могилы нередко произносились длинные речи об отмщении. Типичными образчиками этого жанра можно считать похороны видных большевицких деятелей М. Урицкого и В. Володарского, убитых в Петрограде летом 1918 года и похороненных на Марсовом поле рядом с “Жертвами Февраля 1917 года”. На похоронах Володарского на одном из стягов виднелась надпись: “ПУСТЬ ЗЕМЛЯ ТЕБЕ БУДЕТ ПУХОМ”, – а на других предупреждение: “УМРЕМ, НО НЕ СДАДИМСЯ”[451].