— Я чувствую глубину психологии. Для меня это не просто красивые мелодии.

— В этом есть смысл, — киваю я. — Ничего не могу с собой поделать — люблю Элгара, какой бы реакционной ни считалась его музыка…

— Для вашего возраста у вас необычный вкус. Ваши итальянские сверстники такую музыку не любят.

— В Англии тоже немногие. Тут дело в том, какой образ жизни избираешь. Не много найдется людей, у кого есть время на такие вещи. Приходится выкраивать минуты.

— Мой отец слушал только неаполитанские песни. А был очень образован. Судья, как и я. Большой аристократ. Но чересчур чувствительный.

— Мой отец бухгалтер.

— Ага… — Алессандро хочет сказать: жутко нудная работа. Бухгалтера не назовешь тонким ценителем музыки. Судья прав.

Мы обедаем на террасе, откуда видно каменистое и изрезанное трещинами побережье Амальфи. Луиза ковыряет вилкой в тарелке. Я ем с удовольствием. Мы с Алессандро только что болтали, но сейчас все хранят молчание. Похоже, муж с женой избегают прикасаться друг к другу. Впервые вижу, как ни она, ни он не ищут рассеянно руку другого, не обмениваются знаками любви, сочувствия, понимания. Всякий раз, стоит мне открыть рот, чтобы завязать разговор, я получаю пинок под столом. Луизе не по нутру, когда мои попытки соблюсти приличия осложняют и без того неловкую ситуацию. Алессандро, не глядя на Луизу, ест решительно, оживленно беседует с официантом, когда тот подходит справиться, не нужно ли нам чего. Какое бы действо ни разыгрывалось в данный момент, судья достоинства не уронит.

После обеда едем к морю, и Луиза оживляется, даже втискивается между Алессандро и мной, берет нас под руки и повисает в воздухе, болтая ногами. Голова ее покоится на плече Алессандро. Они обмениваются несколькими фразами на итальянском. Мирятся, надеюсь.

Алессандро стремится осмотреть небольшие рыбачьи лодки на глинистом берегу.

— Мне хотелось бы иметь маленькую лодочку, — объясняет он, — но у меня морская болезнь. — Руками Алессандро оглаживает ярко раскрашенное дерево. И буквально забрасывает вопросами рыбака, владельца посудины.

Луиза садится на бетонную плиту, слегка устав от прогулки, и смотрит на море. Я апатично стою где-то посередине между ней и ее мужем. Страшно хочу присесть рядом, но не желаю еще больше подрывать свою репутацию близостью к Луизе. От солнечного света кружится голова, пот катит градом. Выносить это нет сил, и я все-таки подсаживаюсь к Луизе.

— Порой я его ненавижу, — говорит она. — Иногда я думаю, что и в самом деле вышла замуж за своего папашу.

— Я знавал твоего папашу.

— Значит, понимаешь, что я имею в виду.

— Нам нужно забыть, что произошло, а тебе — соответственно вести себя.

— Сказать легче, чем сделать. У меня такое ощущение, будто я задыхаюсь. Любить его я люблю, но сейчас хочу быть с тобой.

— Луиза, это просто желание переменить обстановку. Все мы этого хотим время от времени.

— Да знаю, знаю. И представить себе не могу, что когда-нибудь уйду от него. Но я также не могу представить, что это навсегда. Может, вы мной совместно владеть будете? — шутит Луиза, но звучит это как возможный выход из положения.

— У нас есть еще пара недель. — Вот и все, что приходит мне в голову.

Обратно к дому едем тоже молча. Я чувствую себя нелепо на заднем сиденье, каким-то безмозглым сынком. Радуюсь, узнав, что предстоит отдых перед возвращением в Неаполь. Лежа у себя в комнате, я обречен слушать, как пыхтят в постели Алессандро и Луиза, предаваясь похоти. Почти точно так же, как и на прошлой неделе: сдавленное мычание, сопровождаемое ее вздохами. Я сравниваю это с нашими вчерашними играми, и супружеские обязанности кажутся заученными, лишенными страсти. Это семейный секс. В мычании Алессандро нет вожделения, стоны Луизы — всего лишь формальность. Ничто не указывает на то, что ей хочется продлить удовольствие, испытать что-нибудь новое, испробовать то, что приятно обостряет чувства. Я немного ревную, поскольку знаю: вчера нам было лучше, и Луизе это известно. Есть многое, в чем мне с Алессандро не тягаться, но сейчас и здесь я — новый старый любовник — для Луизы получше, чем он. Пытаюсь отделаться от довольно грубоватой, пожалуй, на итальянский лад, гордости, какую вызывают во мне такие мысли. Не годится ненавидеть Алессандро за то, что он не ведает об этом.

Луиза кричит мне через дверь, чтобы я готовился к отъезду. По дороге в Неаполь транспорт идет плотным потоком. О том, когда мы снова встретимся, не было сказано ни слова. Безо всякой причины я вдруг объявляю, что среди недели, возможно, сяду на теплоход и съезжу на пару дней в Палермо. Такого намерения ехать у меня нет, но появляется тема для разговора: ночной теплоход, Палермо, Сицилия и прочее. Алессандро любит Сицилию. Люди там, объясняет он, не так недоступны, как неаполитанцы, хотя поначалу и они внешне кажутся замкнутыми. Думаю, в нем говорит местечковая предвзятость. Потом Алессандро предлагает, чтобы Луиза сопровождала меня, и пристально наблюдает за мной в зеркало заднего вида тяжелым взглядом. Не знаю, что и ответить.

Луиза оборачивается ко мне:

— Что скажешь, Джим? Или я нарушу твои планы?

— Я в общем-то ничего определенно еще не решил.

— Вы должны поехать, — настаивает Алессандро. — С Луизой. Остановиться можете в «Гранд-Альберго-э-делле-Пальме». Там, кстати, Вагнер завершил оперу «Парсифаль».

— Потрясающая гостиница, — подзуживает меня Луиза.

— Решено! — итожит муж, посмотрев на жену тем же тяжелым взглядом.

— Я не знаю, Алессандро. Я еще не решил.

Наверное, нужно уступить, чтобы сгладить впечатление от моего отказа отправиться завтра на суд. Но я сопротивляюсь. Мы обмениваемся вежливыми колкостями на этот счет, но мнения своего никто не меняет, и тема закрывается. На всем пути до Неаполя Алессандро продолжает внимательно изучать меня в зеркальце заднего вида.

Я очень радуюсь, видя, как синьора Мальдини сидит со своей матушкой в лимонно-зеленоватом дворике. Такое чувство, будто прошла вечность в эмоциональных скитаниях: желание, острая тоска, любовь, похоть, удовлетворенность, измена, вина, счастье, ревность, страх и, наконец, смятение.

Меня приглашают на скромный ужин. Стоит только сесть с ними за стол, как — после первоначальной неловкости — внутреннее напряжение начинает спадать. Мы не делаем никаких попыток завязать разговор. От меня ждут всего лишь, что я отдам должное яствам, а это вовсе не сложно. Мне наливают немного вина. Деревенского. Терпкого. Достаточно крепкого, чтобы размякло тело, которое, как я теперь убеждаюсь, почти одеревенело от напряжения. Старушка подает linguini,[64]разные соусы. Сегодня, сообщают мне, соус genovese.[65]Затем следует secondo piatto,[66]но я от него отказываюсь. Сегодня вечером на второе сосиски с овощами. Мне предлагают жареный provola, смахивающий на резину невыделанный сыр, твердый, как коврик в прихожей. Вдобавок он безвкусный.