Пару дней Фёдор Иванович провёл в странном забытьи. Когда он приходил в себя — видел рядом Эспенберга. Доктор следил, чтобы за графом ухаживали и кормили; потчевал его микстурой и дожидался, пока граф задремлет снова.

Сумерки сознания закончились ранним утром в двадцатых числах мая. Фёдор Иванович очнулся в пустой каюте и сел на постели, припоминая события последнего времени. Образок Спиридона с портретом Пашеньки висели у изголовья, как положено, и тихонько позвякивали друг о друга: лёгкая качка давала понять, что корабль идёт в море под свежим ветром.

Эспенберг появился, когда граф разминал ослабевшие руки, косясь на татуировки. Кожа зажила окончательно.

— Рад видеть ваше сиятельство в добром здравии, — сказал доктор и присел в ногах постели. — Признаюсь, вы заставили всех поволноваться.

Фёдор Иванович привычным движением распушил бакенбарды.

— Ничего, я совершенно здоров. Велите подать мне умыться. Я должен сей же час видеть Резанова.

— Конечно-конечно, — согласился Эспенберг и заговорил так ласково, как обычно врачи говорят с больными: — Только сперва послушайте меня. На Тенерифе вы едва не утонули. В Бразилии были ранены и не успели оправиться, напоследок ещё схватившись с пиратами. Путь на Нуку-Гиву вкруг Америки через мыс Горн оказался тяжёлым для всех, но для вас особенно…

— Какого чёрта?! — возмутился граф, но доктор спокойно продолжал прежним ласковым тоном:

— …и на острове вы снова участвовали в сражении, да ещё эта изнуряющая жара, да ещё татуировка, непривычная пища… и всё прочее. Сложно сказать, чем вас опоили дикари, — он произнёс несколько латинских слов, — но нет ничего удивительного в том, что в результате небрежения к своему здоровью у вас в конце концов случился тяжёлый обморок. По счастью, рядом оказался мой английский коллега…

— Какого чёрта?! — снова рявкнул граф. — Обморок. Я не барышня, чтобы в обмороки падать! Этот ваш коллега мне голову проломил! Они с Резановым в сговоре!

— Ваше сиятельство, — голос Эспенберга стал строже. — Николай Петрович беспокоится о вас больше других, несмотря на собственное скверное самочувствие. Он распорядился относиться к вам с особым вниманием до тех пор, пока вы окончательно не оправитесь. Насколько я могу судить, рассудок ваш ещё не вполне прояснился. Поэтому прошу вас успокоиться и день-другой полежать, а пока…

Доктор с неожиданной ловкостью шмыгнул прочь из каюты и захлопнул за собой дверь, продолжая говорить снаружи:

— Пока я вынужден принять некоторые меры предосторожности.

Фёдор Иванович вскочил и бросился к двери. Она оказалась запертой.

— Откройте немедленно! — потребовал граф. — Откройте, или я вышибу эту чёртову дверь! Откройте, говорю вам!

Ему никто не ответил, и он несколько раз ударил плечом в дверь. Она не поддавалась.

— Я убью вас!.. А потом Резанова!.. Ну погодите же…

Фёдор Иванович обшарил каюту, но вопреки ожиданию не нашёл никакого оружия — ни шпаги, ни сабли, ни пистолетов. Очевидно, заботой Николая Петровича всё, вплоть до кинжала, которым граф не так давно собирался защищать камергера от моряков, было убрано от греха подальше. Не нашлось и огнива — мелькнувшую было шальную мысль о поджоге тоже пришлось оставить. Из одежды граф обнаружил только исподнее.

— Вот ведь скотина! — в яростном восхищении молвил он, со всей силы саданув кулаком в переборку. — Обо всём позаботился!

Дав волю чувствам, Фёдор Иванович призвал на помощь обычную свою рассудительность, надел бельё и завалился на постель в раздумьях. Что знает он к этому часу? Что Резанов состоит в некоем преступном сговоре с британцами, но подробности сговора графу неизвестны. Узнать их можно только от самого Резанова, допросив его с пристрастием, — и это невозможно: камергер имеет полномочия государева посланника и делит с Крузенштерном начальство над экспедицией. Слушать Толстого никто не станет, поскольку все уверены в его болезни, происходящей от ран и отравления на Нуку-Гиве. Дикарские татуировки во всё тело — лучшее свидетельство помутнения рассудка Фёдора Ивановича. Никто не поверит в злой умысел британского врача, который оглушил графа ударом по затылку, — всем известно про тяжёлый обморок. И в рассказ о разговоре, подслушанном за минуту до обморока, тоже веры не будет.

Что же остаётся?

— Эй! Кто меня слышит? Эй! — кричал Фёдор Иванович и барабанил в дверь. — Позовите капитана! Я хочу говорить с капитаном!

За дверью слышался топот и шушуканье, но Крузенштерн пришёл не сразу, а на пороге каюты остановился с пригнутой головой: низкий подволок не позволял распрямиться во весь рост.

— Ваше сиятельство, — сказал капитан, глядя исподлобья, — я готов выслушать вас, но прежде должен предупредить, что за дверью наготове ждут люди, которым велено в случае необходимости применить к вам силу. Посланник предлагал связать вас и держать в таком состоянии до самого прибытия в Камчатку и окончательного выздоровления. Я этому воспротивился. Прошу не вынуждать меня делать то, чего я делать совсем не желаю. Вы человек чести. Мне достаточно вашего слова в том, что вы будете вести себя разумно.

Фёдор Иванович выслушал эту речь, стоя в дальнем от двери конце каюты — всего в сажени от Крузенштерна.

— Даю слово, — ответил он.

Капитан прикрыл дверь.

— Теперь я вас слушаю. Что вам угодно?

Граф сел в изголовье постели, указав Крузенштерну место напротив, чтобы тот мог держаться прямо, и отчеканил, глядя капитану в глаза:

— Прошу вас передать господину Резанову мой вызов. Мне угодно драться с ним и убить.

Крузенштерн вздохнул.

— Вы только что дали слово вести себя разумно. По всей видимости, мы с вами по-разному это понимаем. Я имел в виду соблюдение порядка на моём корабле. К тому же вам, без сомнения, известно, что дуэли на флоте запрещены под страхом смерти. Если вы попытаетесь драться с Резановым, или низложить его, или другим образом поднять бунт, — я тотчас же отдам вас под суд, а в определённых обстоятельствах велю вздёрнуть на рее. Тогда вашему сиятельству не помогут ни титул, ни та искренняя симпатия, которую я к вам питаю. На моём корабле будет порядок и ещё раз порядок. Ordnung und ordnung noch einmal, — жёстко повторил он по-немецки для пущей убедительности. — Но пока вы держите себя в руках, мы с вами союзники… Желаю вашему сиятельству здравствовать!

С этими словами капитан поднялся и вышел из каюты.

— Одежду верните! — вслед ему крикнул Фёдор Иванович…

…и уже к вечеру самозабвенно дрессировал макако-аранью, которую велел переселить в свою каюту и запретил кому-либо подкармливать. Обезьянке приходилось теперь самой добывать еду, спрятанную в ларце с бумагами. Через несколько дней мохнатая соседка Фёдора Ивановича наловчилась: чувствуя голод, она привычным движением откидывала крышку ларца, вываливала оттуда бумаги и доставала со дна лакомство. И ещё одной забаве граф обучил смышлёного зверька — вываленные бумаги драть в клочья и поливать чернилами.