«Что она имеет в виду, когда произносит эти слова?» — немедленно спрашиваете вы.

Да, это хороший вопрос, доктор Роуз.

Я серьезно нашалил, пока находился на ее попечении, и выбор наказания был оставлен за ней. Она долго отчитывала меня в своей излюбленной манере. А дело было вот в чем. В дедушкином шкафу стоял деревянный ящик, наполненный баночками черной и коричневой ваксы для обуви и щетками, и я использовал их как краску и кисти, а стены в доме — как полотно. «Мне скучно, скучно, скучно», — думал я, размазывая ваксу по обоям и вытирая руки о занавески. Но мне не было скучно, и Сара Джейн знала это. Я испортил обои совсем не из-за скуки.

«Тогда из-за чего?» — спрашиваете вы.

Сейчас я уже не помню. Но кажется, я злился. И еще боялся. Да, я помню отчетливый, сильный страх.

В ваших глазах я вижу искру интереса при этих моих словах, доктор Роуз. Наконец-то мы к чему-то пришли. Злость и страх. Эмоции. Страсть. Хоть что-то, над чем вы сможете работать.

Однако боюсь, больше мне нечего к этому добавить. Разве что… Когда Либби сказала: «Ты не единственный человек на свете, Гидеон», я вновь почувствовал тот самый страх. И это был иной страх, чем тот, что я испытывал при мысли о своей неспособности играть на скрипке. Это был страх, не имевший никакого отношения к разговору, который вели мы с Либби. И тем не менее он сжал меня как тисками, так что я неожиданно для себя крикнул Либби: «Не надо!» — хотя обращался совсем не к ней.

«Чего же вы боялись?» — задаете вы вопрос.

Но мне кажется, что это очевидно.

3 октября, 15.30

Нас направили в новостную библиотеку — хранилище, где ряд за рядом стоят вращающиеся стеллажи, забитые папками с газетными вырезками. Вы бывали в ней? Там целыми днями сидят люди, читают основные периодические издания и вырезают из них статьи, которые затем каталогизируются и становятся частью собрания библиотеки. В отдалении стоит ксерокс для тех, кому нужно сделать копию для дальнейшей работы.

Я обратился к плохо одетому длинноволосому парню со своей просьбой. Он сказал: «Вам надо было позвонить заранее. Атак придется подождать минут двадцать. Такие старые материалы мы здесь не держим».

Я сказал, что мы подождем, но, когда юноша ушел искать нужные мне материалы, я внезапно понял, что не могу оставаться в библиотеке — мои нервы были взвинчены до предела. Мне не хватало воздуха, я весь вспотел, почти как Рафаэль. Я сказал Либби, что мне не хватает воздуха. Она вышла вслед за мной на Уоксхолл-Бридж-роуд. Но и на улице я не мог вздохнуть.

«Это все из-за транспорта, — сказали Либби. — Выхлопные газы». Я задыхался, как бегун на дальние дистанции. И потом за работу взялись мои внутренности: желудок свело, а в кишечнике забурлило, грозя унизительным взрывом прямо на тротуаре.

Либби пригляделась ко мне. «Гид, ты выглядишь кошмарно».

«Нет-нет, все в порядке», — бормотал я.

Она сказала: «Если с тобой все в порядке, то я Дева Мария. Иди-ка сюда. Давай уйдем с тротуара, мы мешаем людям».

Она привела меня в кафе на углу и усадила за стол. «Сиди и не шевелись, понятно? Только если ты, это, в обморок начнешь падать, тогда опусти голову… куда-нибудь. Куда надо опускать голову, когда теряешь сознание? Между коленями? В общем, опусти голову». И с этими словами она ушла к прилавку. Через минуту она вернулась со стаканом апельсинового сока. «Когда ты в последний раз ел?» — спросила она.

И я, грешник и бесхарактерный размазня, позволил ей поверить в это объяснение. Я сказал: «Не помню» — и проглотил сок, как будто это был эликсир, который вернет мне все, что я умудрился потерять.

«Потерять?»

Вы, доктор Роуз, никогда не пропускаете ни одного значимого слова.

Да, и вот что я потерял: мою музыку, Бет, мать, детство и воспоминания, которые есть у всех людей, кроме меня.

«И Соню, — продолжаете вы мой список, вопросительно глядя на меня. — Вы бы хотели вернуть ее, если бы могли, Гидеон?»

«Да, конечно, — таков мой ответ. — Но другую Соню».

И это! ответ заставляет меня остановиться. Он отражает мое раскаяние в том, что я забыл про нее.

3 октября, 18.00

Когда я снова смог нормально дышать, мы с Либби вернулись в библиотеку. Там нас уже ожидали пять пухлых папок, набитых вырезками двадцатилетней давности. Неровные края обтрепались, газетная бумага потемнела и отдавала плесенью.

Либби отправилась на поиски свободного стула, чтобы сесть рядом со мной, а я положил перед собой первую папку и открыл ее.

«Няня-убийца осуждена», — бросились мне в глаза крупные буквы. Манера озаглавливать газетные статьи не сильно изменилась за два десятка лет. Под заголовком помещалась фотография — фотография той, что убила мою сестру. Очевидно, снимок был сделан на довольно ранней стадии расследования, потому что на нем Катя Вольф была запечатлена не в зале суда и не где-то в тюрьме, а на Эрлс-Корт-роуд, она выходила из здания Кенсингтонского полицейского участка в компании с коренастым мужчиной в плохо сшитом костюме. Сразу за ней, частично скрытая дверью, маячила фигура человека, которого я не мог толком разглядеть, но тем не менее узнал, поскольку у меня за спиной было двадцать пять лет ежедневных занятий с ним: Рафаэль Робсон. Я отметил для себя присутствие двух этих мужчин, предположив, что коренастый тип в костюме — адвокат Кати Вольф, но все мое внимание было приковано к ней самой.

Она очень изменилась с того дня, когда была сделана фотография в залитом солнце саду в нашем дворе. Конечно, на том снимке Катя позировала, а здесь ее сняли поспешно, в суматохе, которая всегда возникает между моментом, когда примечательный для новостей персонаж покидает некое здание, и моментом, когда он скрывается в автомобиле, чтобы умчаться прочь от любопытных глаз. И все-таки на этом снимке было видно, что известность, по крайней мере подобного рода, не шла на пользу Кате Вольф. Она выглядела худой и больной. На фотографии в саду она широко и открыто улыбалась в камеру, а здесь пыталась закрыть лицо рукой. Должно быть, фотограф подобрался к ней довольно близко, потому что качество снимка было удивительно высоким для газеты того времени. Камера запечатлела каждую черту лица Кати Вольф.

Рот плотно сжат, губы превратились в едва заметную линию. Под глазами темнеют круги — следы напряжения и переживаний. Из-за потери веса крупные черты заострились и потеряли былую привлекательность. Руки торчат из рукавов, как палки, а гам. где вырез блузки обнажает треугольник тела, ключицы выпирают, как край доски. Вот что я разглядел на том снимке, помимо присутствия Рафаэля за Катиной спиной и плохо одетого мужчины, поддерживающего немку под костлявый локоть.

В статье говорилось, что судья Сент-Джон Уилкс приговорил Катю Вольф к пожизненному тюремному заключению и, что было очень необычно, рекомендовал Министерству внутренних дел проследить, чтобы она отсидела не менее двадцати лет. Корреспондент, который, по-видимому, присутствовал в зале суда, писал, что, услышав приговор, подсудимая вскочила и потребовала слова. Но ее желание заговорить именно в тот момент, после того как она пользовалась своим правом на молчание не только на всем протяжении судебного разбирательства, но и пока шло следствие, сильно отдавало паникой и намерением пойти на сделку с правосудием. Во всяком случае, было уже слишком поздно.