Двадцать первого февраля во время аудиенции, посвященной светским делам, Поссевин попросил особого разговора, чтобы приступить к «великому делу». Царь прибег к уловке другого рода – он-де не обладает достаточными сведениями, чтобы начать подобный спор. Но иезуит настаивал на своем и просил разрешения представить свои соображения в письменной форме. Иван, вероятно, решил с этим покончить. Быть может, его любовь к спорам заставила его изменить свое решение.

Тенденциозная передача спора ввела в заблуждение Пирлинга. Он предположил, что беседа была подготовлена заранее и обставлена так же торжественно, как спор с Рокитой. Ни даты, ни тексты, на которые ссылается этот ученый, не допускают подобного предположения. Ничего подготовленного не было. Заседание сначала было посвящено вопросам другого рода, и на нем не было духовных лиц, присутствие которых должно было бы придать диспуту серьезный характер. Царь решил покончить с вопросом. Он даже не преминул указать, насколько бесполезно словопрение при подобных условиях. Но если иезуит того желает, с ним готовы объясняться хоть сейчас.

Поссевин рассыпался в самых соблазнительных речах и проявил тонкую ораторскую осторожность. Дело идет вовсе не о разрыве с греческой церковью, древней и достойной уважения церковью Афанасия, Златоуста и Василия. Рим чувствует себя связанным с ней неразрывными узами. Надо только восстановить единство, нарушенное благодаря забвению старинных традиций. Это дело восстановления было бы верным путем к созданию новой Восточной империи, во главе которой мог бы стать царь – новый Карл Великий, венчанный папой.

Иезуит мало знал опасного противника, к которому он обращался. С апломбом, обычным жаром, во всеоружии своих фантастических знаний Иван быстро разрушил очаровательное сооружение, которым хотел его пленить римский оратор. «Что говорить о Византии и греках? Греческая вера называется потому, что еще пророк Давид задолго до Рождества Христова предсказал, что от Эфиопии предварит рука ее к Богу, а Эфиопия все равно, что и Византия». Но ему, Ивану, нет дела ни до Византии, ни до греков. Он держит веру православную, христианскую, а не греческую. И что говорить ему о союзе с людьми, которые вопреки преданиям бреют бороду.

Поссевин был уверен, что в его руках неопровержимый аргумент: у папы Григория XIII была великолепная борода.

– А у тебя самого? – возразил царь, указывая на бритое лицо иезуита.

Поссевин, как говорится в протоколе этого заседания, составленном в Москве, решился приписать естественным причинам отсутствие растительности на своем лице. Он не бреет его. Но Иван уже увлекся спором и удвоил силу нападения. Противнику приходилось плохо. Он ловко направил спор на вопрос, где все преимущества были на его стороне, именно на вопрос о первенстве папы. Русская церковь по-прежнему почитала святыми пап первых веков – Климента, Сильвестра, Агафона. Но их преемники, отвергнув бедность первых христиан, живут в роскоши, поразившей Шевригина. Они заставляют носить себя на престоле и ставят на своем сапоге знак Святого креста. Они забывают всякий стыд и всенародно предаются разврату. Эти новые первосвященники лишились первоначального достоинства. Напрасно Поссевин делал отчаянные знаки, стараясь прервать поток обвинений. Его предупреждали раньше. Сам он виноват, если прения окончились печально для него и его господина. Иван уже не владел собой. Когда Поссевин попытался было вступиться за папу, Иван закричал: «Твой римский папа не пастырь, а волк!» – «Если папа волк, то мне нечего больше и говорить».

Этот ответ и вызвавшее его оскорбление находятся в русской версии. В напечатанном же рассказе Поссевина (Moscovia) его нет, но, кажется, в рукописи этот инцидент упоминается.

Согласно русской версии, спор на этом и кончился. Иван расстался на этот раз с иезуитом приветливо и поспешил послать ему кушанья со своего стола. Поссевин же утверждает, что спор продолжался и стал еще горячей. Царь был готов ударить противника своим знаменитым жезлом, а присутствовавшие при этом москвичи даже думали, не бросить ли его в воду.

Во всяком случае, расстались нехорошо. Приглашенный 28 февраля во дворец Поссевин не обнаружил желания продолжать спор. Царь сам, как бы желая загладить свою резкость, предложил ему представить записку о различии, существующем между обеими церквами. Но иезуит убедился, что это будет напрасный труд, и он ограничился тем, что преподнес государю латинский экземпляр книги Геннадия о Флорентийском соборе и думал, что этим покончит с опасным вопросом. Он не принял в расчет капризного и своенравного характера Ивана, который готовил ему сюрприз.

Свидетельства, относящиеся к этому эпизоду, противоречат друг другу. По русской версии, Поссевин выразил желание посетить один из столичных храмов. Царь предложил ему присутствовать с ним вместе на церковной службе, которая будет обставлена ради него со всей пышностью православных обрядов. Иезуит охотно принял это предложение. Но осмелился войти в храм раньше царя. Из-за этого поднялся спор. Чтобы прекратить его, царь приказал отвезти иезуита во дворец и продолжать с ним рассмотрение очередных политических дел. По рассказу Поссевина, он отклонил приглашение и старался скрыться, тогда как бояре силой старались увлечь его по направлению к церкви. В обоих рассказах есть своя доля правды и вымысла. Вероятнее всего, что иезуит высказал естественное любопытство, но не пожелал фигурировать в компрометирующей его обстановке. Не подлежит сомнению, что попытка, для которой Рим принес в жертву интересы своей польской паствы, окончательно не удалась в Москве.

Одиннадцатого мая 1582 года Поссевин простился с царем. Отправившийся в Рим вместе с легатом русский посол Яков Молвянинов повез туда только приветствие на словах да соболей в подарок. Представитель папы был на виду во время переговоров между Польшей и Москвой. Он мог даже приписать себе значительную роль в этих переговорах. Но его дело носило чисто мирской характер и противоречило тем интересам, о которых должна была заботиться церковь. Поэтому и достигнутому им успеху грозила та же неудача, какая постигала раньше попытки пап.

Отношения между Польшей и Россией скоро порвались. На этот раз Рим не стал вмешиваться. При этом затруднения, которые могли встретиться при выполнении условий Ям-Запольского мира, не имели значения. Спорным вопросом являлось обладание маленькой крепостью при устье Межи, на важном водном пути между Смоленском и Луками. Витебский воевода Пац своевольно завладел ею. Иван приказал своему послу лучше уступить всю область, чем заводить новые враждебные действия. Баторий велел разорить крепость. Обе стороны старались избежать немедленного столкновения, но тем не менее Грозный задумывал рано или поздно поднять оружие, призвав на помощь Англию. История последних лет царствования Батория доказывает, что он сам смотрел на перемирие 1582 года как на временную остановку его победоносного шествия. Он надеялся за это время укротить буйную Польшу и повести ее дальше Пскова. Король задумал и в следующие годы начал приводить в исполнение более широкий план военных действий. Ему нетрудно было добиться помощи Рима. Кроме того, он надеялся на поддержку Венеции и Флоренции. Преемник Григория XIII Сикст V был пленен гением великого полководца, и он был готов перейти от фантастических мечтаний к грандиозным реальным предприятиям. Антиоттоманская лига, ради которой Иван собирался соединить браком Елизавету с императором, была придумана Грозным лишь в насмешку. Только в одной Польше были еще крестоносцы. Раньше Баторий хотел доказать, что путь из Москвы в Константинополь лежит через Варшаву. Теперь же он желал попасть в Константинополь через Москву и искал средств осуществить это. Уже в Вильне в беседах с Поссевином он опередил Петра Великого, указав на Азов как на необходимую опору для решительных действий против турецкого владычества. Чтобы добраться до Азова, нужно было иметь за собой Москву, согласную стремиться к той же цели. Но Москва доказала, что она этого не хочет. Оставалось покорить ее – и Баторий брался за это.