Это, директор, не дословное изложение, я опустил все свои реплики, а из того, что говорила Лизл, оставил лишь самое существенное, а заодно исправил ее языковые огрехи. Мы проговорили часов до четырех, а затем провалились в блаженный сон, сделав предварительно то, зачем Лизл вторглась в мой номер.

С такой уродиной! Но я никогда еще не знал ни такого глубокого наслаждения, ни такой целительной нежности!

Утром у дверей моего номера обнаружились большой букет и записка на изящном испанском:

«Я прошу вас простить дурные манеры, выказанные мною прошлой ночью. Любовь всесильна, юность не знает преград. Пусть счастье этой ночи продлится для вас на сто лет. Ваш сосед из комнаты снизу».

Я писал автобиографию Магнуса Айзенгрима с огромным удовольствием, здесь ничто не заставляло меня придерживаться исторических фактов, собирать и сверять свидетельства. Я дал себе полную свободу и сочинил такую книгу про мага, какая понравилась бы мне как читателю; она изобиловала романтикой и чудесами, имела ненавязчивый, но вполне ощутимый привкус эротики и садизма и была принята публикой на ура.

Мы с Лизл намеревались продавать книгу в театральных фойе, до и после представления, но она нашла себе покупателей и в книжных магазинах, а чуть позже, когда появилось дешевое издание в бумажной обложке, прекрасно пошла в табачных киосках и прочих местах, где торгуют живым, острым чтивом. Люди, которые в жизни своей и часа не посвятили упорному труду, читали взахлеб, как юный Магнус отрабатывал свои карточные и монетные трюки по четырнадцать часов кряду, доводя себя до такого изнеможения, что не мог потом даже есть, а только выпивал огромный стакан сливок, сдобренных бренди. Когда Айзенгрим совершенствовал свой природный гипнотический дар, каждый взгляд его, пусть и самый случайный, был настолько заряжен энергией, что прекрасные женщины пачками падали к его ногам, как несчастные бабочки, неудержимо влекомые испепеляющим пламенем, — и с каким же восторгом читали про это люди, знакомые с любовью лишь в самых тусклых, незамысловатых ее проявлениях.

Я писал о тайной лаборатории в старинном тирольском замке, где он конструировал аппаратуру для своих номеров, вскользь намекая, что были случаи, когда не совсем еще отлаженная установка давала сбой, серьезно травмируя одну из очаровательных ассистенток; само собой, Айзенгрим шел на любые расходы, чтобы полностью вернуть ей здоровье. Я рисовал его вроде как чудовищем, но чудовищем обаятельным, не очень чудовищным. Я предоставил читателю теряться в догадках относительно возраста героя. Лихая получилась книжка, жаль только, что я мало торговался, не выговорил себе больший процент с продажи. Но и так она обеспечила — и по сию пору обеспечивает — приличный приварок к моему годовому доходу.

Я накропал ее в Адирондакских горах, в тихом городке, куда отправился через пару дней после памятного разговора (назовем это так) с Лизл. После Мексики (контракт с «Театро Чуэка» заканчивался) Айзенгрим хотел сперва показать свое шоу в нескольких городах Центральной Америки, а затем организовать длительное турне по Европе. На прощание я подарил Прекрасной Фаустине симпатичное, довольно дорогое ожерелье и получил от нее поцелуй; ни я, ни она ничуть не сомневались в равноценности такого обмена. Айзенгриму я подарил весьма дорогие запонки для вечернего костюма, чем сразил его наповал; прижимистый по природе, он искренне не понимал, как это можно что-то кому-то отдать. Зато я вытянул из него обещание взять на себя часть расходов по содержанию миссис Демпстер; он упирался изо всех сил, уверяя меня, что ровно ничем не обязан своей матери и что если бы не ее дурная репутация, он никуда бы не сбегал и сидел бы себе спокойно дома. Я заметил, что в таком случае он был бы сейчас не великим иллюзионистом, а, вернее всего, баптистским священником в какой-нибудь канадской деревне. Этот более чем сомнительный довод больно ударил по тщеславию Айзенгрима, и он тут же капитулировал. Лизл тоже не осталась в стороне, под ее давлением Айзенгрим письменно распорядился, чтобы банк ежемесячно переводил на мое имя некоторую оговоренную сумму, — она прекрасно знала, что иначе он быстро забудет о своем обещании. Так что запонки пришлись весьма кстати — они хоть слегка успокоили его уязвленную скаредность. Лизл не получила от меня ничего, к этому времени между нами установилась прочная дружба, и мы получали друг от друга нечто не соизмеримое ни с какими подарками.

Я не то чтобы позарез нуждался в этих Айзенгримовых деньгах, но они пришлись весьма кстати. В июне 1945 года я смог наконец перевести миссис Демпстер из жуткого казенного заведения в значительно лучшую больницу небольшого провинциального городка, где она как частная пациентка находилась в обществе других больных только если сама того хотела, не говоря уж о том, что там и воздух был лучше, и места больше. Я добился этого перевода при посредстве одного довольно влиятельного знакомого, да и врачи государственной больницы были вполне согласны, что новое место лучше, а на свободу моей подопечной все равно нельзя, даже если бы ей было где жить. К этому времени мой капитал заметно вырос, однако плата за содержание миссис Демпстер в больнице была столь высока, что я не смог бы ее осилить без значительного сокращения собственных расходов, а возобновление прерванных во время войны поездок по Европе оказалось под большим вопросом. Если бы я не улучшил положение миссис Демпстер, я бы чувствовал себя предателем и по отношению к ней, и по отношению к покойной Берте Шанклин, однако теперь мне приходилось жить в сильно стесненных обстоятельствах — тем более что я хотел и прикопить немного на старость. Я находился в обычнейшей ситуации — хотел быть честным и не мог избавиться от сожалений, что эта честность слишком дорого мне обходится.

Так что регулярные переводы от Айзенгрима, покрывавшие примерно треть платы за больницу, пришлись мне очень кстати; опьяненный вполне естественным облегчением, я тут же допустил глупейшую оплошность. При своем первом после полугодовой отлучки визите к миссис Демпстер я сказал ей, что видел Пола.

К этому времени состояние миссис Демпстер значительно улучшилось; если все последние годы ее лицо было жалким и растерянным, то теперь к нему вернулось доброжелательное, иногда — шутливое выражение, знакомое мне по дням, когда она сидела на привязи. Она совсем поседела, но сохранила всю свою прежнюю стройность, да и морщин у нее не появилось. Все это не могло не радовать, однако миссис Демпстер так и оставалась в состоянии, которое разные психиатры именуют разными латинскими терминами, а бесхитростные жители Дептфорда определяли просто как «тронутая». Она могла следить за собой, весело болтала с другими пациентками и даже выводила тех из них, кто совсем уже плохо ориентировался в окружающем, на прогулку. Но у нее не было упорядоченного представления о мире, о жизни и особенно о времени. Если ей и вспоминался Амаса, то крайне смутно, ну вроде как некий второстепенный персонаж из наспех прочитанной книги; меня она узнавала, ведь я был единственным постоянным элементом в ее жизни, но я то приходил, то уходил, мое шестимесячное отсутствие практически не отличалось для нее от недельного, и то, что я обязал себя навещать ее регулярно, было связано скорее с моим собственным чувством долга, чем с ощущением, что она без меня скучает. А вот Пол, как вскоре выяснилось, занимал в ее туманном, спутанном мире совершенно иное, особое положение.