Немецкие летчики довольно долго стояли у нас. Трижды Витгенштейн уезжал, было, но дважды ему удавалось возвращаться. Казалось, он привязался к Плесси-ле-Водрёю. По утрам, спускаясь из своих комнат, Анна-Мария и дедушка видели в вазе возле лестницы, на столике с гнутыми ножками один-единственный цветок. С давних пор на этот столик выкладывалась корреспонденция для отправки, которая затем под наблюдением Жюля и Эстели, его жены, каким-то загадочным им одним известным образом доходила до почты. Бензина уже давно не было, как не было и топлива. И питание у дедушки было более чем скудным. Но по вечерам или рано утром Анна-Мария выезжала в лес на единственном коне, оставленном нами. Каким-то чудом, совершавшимся изо дня в день, удавалось его кормить, в том числе и овсом. Кличка у него была Мститель, прямо находка! Робера уже нет в живых, Бернар находился в пансионе, Жан-Клод занимался другими делами, о которых мы еще поговорим. А в лесу на великолепном белом коне скакал молчаливый всадник, майор фон Витгенштейн. Нельзя сказать, что Анна-Мария совершала конные прогулки в лесу Плесси-ле-Водрёя в компании с немецким офицером. Нет. Она каталась одна и не позволяла никому ни сопровождать ее, ни заговаривать с ней. Но всадник на белом коне следовал за ней, как далекая, безмолвная тень. Анна-Мария выезжала из конюшни, пересекала парк, въезжала в старый лес, где ей знакомы были все деревья, все повороты тропинок, все лесосеки и просеки. Несколько минут спустя она замечала в конце дорожки на фоне неба знакомый силуэт. Она продолжала прогулку. Всадник ехал навстречу, молча приветствовал ее и галопом удалялся, а через некоторое время появлялся вдали и следовал за ней на расстоянии нескольких метров вдоль всей аллеи. Этот странный роман не был долгим. Но это был роман. Много лет спустя, кажется, в Риме или в порту в Каннах, Анна-Мария, еще красавица, повидавшая в жизни и счастье и невзгоды, ставшая, как мы увидим дальше, известной почти во всем мире, сказала мне, что, возможно, ее никто и никогда так не любил, как этот молчаливый всадник в лесу военных времен.

Однажды, перед выходом с дедушкой на утреннюю прогулку в то, что осталось от фруктового сада, Анна-Мария обнаружила вместо традиционной розы или ветки жасмина чудесный букет из двадцати или тридцати разных цветов. Внутри букета лежала карточка: «Майор фон Витгенштейн, с выражением глубокого почтения». А внизу мелким шрифтом были приписаны — и это была единственная капля дурного вкуса в таком море такта, без которой не обошлось, поскольку верный рыцарь принадлежал все же к оккупационным войскам, — три буковки, подобные мольбе о помощи: «п.п.о.», перед предстоящим отъездом.

Вечером Анна-Мария по обыкновению поехала верхом на Мстителе в сторону «Зеленых Деревьев». Всадник-привидение поджидал ее на берегу озера. В нашем краю вечера нередко бывают очень красивыми. В тот вечер погода была ясной и теплой. Анна-Мария пустила коня рысью. Немец приблизился больше, чем позволял себе прежде. Но, как всегда, не произнес ни слова. Примерно через четверть часа, или чуть больше, лошади сами перешли на шаг. Девушка и немец медленно и безмолвно ехали по полям, опушкам, перекресткам дорог, где несколькими годами раньше царило оживление, где псари и охотники в красных куртках неслись сломя голову посреди своры собак, потом перебитых или разбежавшихся в трудные военные годы. Время от времени немец оборачивался к Анне-Марии. И она чувствовала на себе его умоляющие взоры. Мне нетрудно понять чувства немца. Я тоже, глядя на юную племянницу, часто любовался ее тонким профилем, простым, красивым лицом, полным жизни и непосредственности. И мое сердце наполнялось гордостью: ведь это гибкое тело, это лицо, эта нетерпеливая жажда жизни тоже являются частицей нас, частицей услады Божьей, которую мы воплощали на этой земле. Представляю себе отчаяние офицера вражеской страны, отрезанного самой историей от той, кем он восхищался. Все, что было нашей гордостью и благодарением, для него было чистым отсутствием. Они не спеша ехали рядом по притихшему лесу. Вековые дубы, птицы, безоблачное небо, ласковый воздух ничего не знали о войне, разделившей людей. Думаю, что не было на свете счастья сильнее и больше, чем печальное чувство, переполнявшее этого человека. Смеркалось. Анна-Мария не помнит, как все произошло. Они проезжали мимо креста, воздвигнутого в XVI веке на том месте, где несколько человек из наших родных погибли в дикой схватке между католиками и протестантами. В народе это место прозвали Крестом Четырех Дорог. Они сошли с коней и у подножия креста, не говоря ни слова, обнялись.

«Вот человек, — сказала мне Анна-Мария, — которого я могла бы полюбить». Чем объяснить все, что происходит в нашей несчастной жизни, в наших слабых сердцах, в истории? Мне кажется, что в тот вечер, когда пришла весть о смерти Витгенштейна и я видел, как плачет дедушка, в груди у Анны-Марии уже теплилось чувство к рослому брюнету с вьющимися волосами, командовавшему отрядом французских партизан, неподалеку от Ла Флеша.

Но не одна Анна-Мария давала нам повод для переживаний. В 1940 году в нашу жизнь вошли и остались там очень надолго, до освобождения, до победы, и еще на много послевоенных лет два человека. Двое мужчин, двое военных: маршал Петен и генерал де Голль. Маршал, если можно так выразиться, открыл огонь, сложив оружие. Немцы еще не дошли до Плесси-ле-Водрёя, а мой дед вместе с настоятелем уже слушал в большой гостиной замка обращение по радио. А я его услышал тогда же, находясь в полусотне километров севернее, через открытые окна деревенской гостиницы, когда мы проходили через эту деревню.

«Французы!

По поручению Президента Республики я с сегодняшнего дня беру на себя руководство правительством Франции… Будучи уверенным в том, что весь народ мне доверяет, я отдаю себя Франции, чтобы облегчить ее горе».

Когда я вернулся к деду и когда полковник фон Вицлебен уже был нашим гостем, маршал Петен произнес второе обращение:

«Дух поиска удовольствий одержал верх над духом самопожертвования. Требования превышали отдачу. Мы пожалели свои силы и пожинаем несчастье».

А через несколько дней — еще одно обращение:

«Я ненавижу ложь, так повредившую нам. Но земля не лжет. И в ней — наша надежда. Она и есть наша родина. Невспаханное поле — это погибающий кусок Франции. Засеянная земля — это часть возрождающейся Франции… Наше поражение произошло из-за того, что мы расслабились. Дух удовольствий разрушает то, что создал дух самопожертвования. Я призываю вас прежде всего к возрождению, как умственному, так и моральному».

Те из вас, кто постарше, помнят, так же как и я, этот блеющий, тревожный голос, пробивающийся через помехи в эфире. Дедушка, удрученный, стоял среди своих близких, собравшихся в гостиной. Все, что он слышал, шло прямо ему в сердце. Семья, земля, взятые из жизни земледельцев сравнения и ссылки, нравственность, осуждение ошибок и поиска легкой жизни, прославление духа самопожертвования в противовес духу удовольствий — все это выражало то, что носил в душе мой дедушка. Где-то на заднем плане за голосом маршала слышались ему голоса Барреса и Пеги, которых дед противопоставлял гнусностям Андре Жида и заумности Пруста. Сразу после поражения, которого следовало ожидать, дедушка без колебаний встал в ряды сторонников Петена, победителя сражения под Верденом.