Простите, достопочтенный господин надворный советник, что я столь поздно и в столь жалком виде посылаю Вам то, на что получил Ваше разрешение. Болезнь и огорчения помешали мне выполнить желаемое. Надеюсь, Вы не будете сердиться, ежели я пошлю Вам это по прошествии некоторого времени. Я принадлежу — по крайней мере как res nullius[287][288] — Вам; посему также и терпкие плоды, которые я приношу, — Ваши.

Недовольство самим собою и тем, что меня окружает, загнало меня в абстракции; я пытаюсь развивать идею бесконечного прогресса философии, я пытаюсь показать, что постоянное требование, которое необходимо предъявляется всякой системе, объединение субъекта и объекта в некоем абсолютном Я, — или как там его называют! — хотя и возможно эстетически, в интеллектуальном созерцании, теоретически же мыслимо лишь через бесконечное приближение, как приближение квадрата к кругу, и что для того, чтобы реализовать систему мышления, бессмертие необходимо точно так же, как и для системы действия. Я надеюсь таким образом показать, в какой мере правы скептики — и в какой мере не правы.

Я часто чувствую себя изгнанником, припоминая часы, когда Вы были со мной откровенны и не сердились на замутненное или плохо шлифованное зеркало, в котором Вы не всегда могли узнать свое отражение.

Я думаю, что это свойство редких людей — уметь давать, ничего не получая взамен, умение «греться у льда»[289].

Я слишком часто чувствую, что я отнюдь не редкий человек[290]. Я дрожу и коченею в зимней стуже, охватившей меня со всех сторон. Надо мною железное небо, и я как каменный[291].

В октябре я, по всей вероятности, вступлю в должность гувернера во Франкфурте.

Извинением моей болтовни могло бы послужить то, что я в некотором роде почитаю за долг отдавать Вам о себе отчет; но этим я погрешил бы против своего сердца. Это чуть ли не единственная моя гордость, единственное мое утешение, что я смею Вам что-то рассказать и что я смею Вам рассказывать о себе.

Неизменно Ваш

почитатель

Гёльдерлин

№ 105. НОЙФЕРУ

[Нюртинген, по-видимому, 8 октября 1795 г.]

Ты пристыдил меня, милый! Я ожидал выговора за мою инертность, за то, что я стал так редко писать письма, а нашел подтверждение твоего участия во мне, твоей деятельной памяти обо мне.

Место, о котором ты меня извещаешь, было бы мне желательно во многих отношениях. Люди, среди которых мне пришлось бы жить, и дела, которыми мне пришлось бы заниматься, были бы, конечно, приобретением для меня.

В какой степени я со своими идеями и методами соответствую этой должности, пока решить не могу, покуда мне неизвестно в деталях то образование, которое должен получить этот молодой человек.

Не мог бы ты сначала спросить, нельзя ли отложить окончательное решение, пока я не получу ответа из Франкфурта на мой запрос, который я должен туда сделать. Что я должен это сделать, ты увидишь из прилагаемого письма. Я постараюсь как можно скорее сообщить тебе что-нибудь более определенное. Должен сознаться, что я был бы в отчаянии, если бы мне пришлось отказаться от этой прекрасной перспективы.

Отношения, которые предопределили мой отказ от предложения, сделанного мне этим летом в Штутгарте, эти странные отношения, о которых тебе известно, теперь, по-видимому, прекратятся. На мое последнее совершенно честное и прямое письмо, которое я послал в Тюбинген, ответа еще нет, а я написал его еще за несколько дней до моего отъезда в Нижнюю Швабию. Да поможет мне бог освободить свое сердце![292]

А как твои дела, милый брат? Я часто желаю тебе в тишине покоя и работы, которые принесут тебе процветание.

Прочел ли ты стихи Шиллера в «Орах»[293]? Напиши мне, как ты о них судишь. Меня можешь не щадить. Упоение, с которым я о них высказывался, было еще не суждение. Даже это кажется мне делом вкуса, что он непроизвольное чувство, испытываемое нами перед предметом искусства, подвергает затем исследованию и утверждает или объясняет случайным и отбрасывает.

В моих спекулятивных рассуждениях pro и contra [294] я, кажется, постепенно приближаюсь к цели.

Я использовал свою счастливую и привольную жизнь, насколько мог. — Мы живем как юные кони. Когда мы вместе вступали на нашу дорогу, мы летели — или нам казалось, что летели, а теперь, пожалуй, уже есть нужда иной раз и шпоры применить, и кнут. Но зато, конечно, будут кормить нас изрядно соломой. — Ну, будем надеяться на лучшее.

Прощай, милый! Напиши мне поскорее опять. И будь так добр, передай мой поклон его высокоблаг. проф. Штрёлину.

Твой

Гёльдерлин

Из № 106. ИОГАННУ ГОТФРИДУ ЭБЕЛЮ[295]

[Нюртинген] 9 нояб. 95

<...>Мне было бы также крайне грустно не видеть моего Синклера. Согласитесь, что столь ранняя зрелость ума, какая свойственна этому человеку, и еще более совершенно неподкупная чистота души — редкая находка в нашем мире.

Мне должно бы пойти на пользу еще и то, что я вновь получу пищу для своего внутреннего существа. Здесь, в глуши, земля не так уж плоха, но она не возделана, и груды камней, ее придавившие, препятствуют действию на нее небес, так что я по большей части брожу среди чертополоха и маргариток.

Будьте здоровы! Передайте от меня поклон благородному дому, который, возможно, примет меня под свой кров.

И, будьте так добры, расскажите мне подробнее о Ваших литературных работах и прочем, что занимает Ваш ум, если я не смогу встретиться с Вами вскорости. И даже если я не смогу отплатить Вам ничем, кроме понимания, то и тогда это будет не напрасно. Знаете ли, люди мыслящие должны общаться между собой повсюду, где только есть движение живого духа, они должны объединяться со всем, что не должно быть извержено, дабы из этого объединения, из этой невидимой воинствующей церкви произошло великое дитя времени, день всех дней, называемый мужем души моей (апостолом, которого его нынешние поклонники понимают так же мало, как и самих себя), — Пришествие господне[296]. Я должен остановиться, не то я не остановлюсь вовсе.

Ваш истинный друг Гёльдерлин

№ 108. НОЙФЕРУ

[Нюртинген, в первых числах декабря 1795 г.]

Милый брат!

Хотел я тебе на днях написать, как я письмо, обещанное Зейцу, адресовал в твой дом. Но не успеваю.