В июне болонские врачи решили, что Россини следует пройти курс водного лечения в Порретте в долине Рено, неподалеку от Пистойи. Они с Олимпией провели в Порретте три или четыре недели, но безрезультатно: он продолжал страдать от уретрита, выделения усилились, он так сильно потерял в весе, что даже после легких физических упражнений жаловался на слабость. Олимпия написала Куверу, что расстройство желудка усилилось и доктора не знают, что предпринять. Россини, по ее словам, «в большей мере изменился морально, чем физически, он чувствует себя абсолютно больным, общая слабость настолько велика, что он не ощущает в себе энергии двигаться». К 21 июня он, совершенно больной, снова вернулся в Болонью. Здесь летом его посетил бельгийский музыковед Франсуа Жозеф Фетис, ему было тогда пятьдесят семь лет, и он работал над вторым изданием восьмитомной «Универсальной биографии музыкантов и общей библиографии музыки», в которое должны были войти почти десять страниц текста в две колонки, посвященного жизни и произведениям Россини. Первым результатом посещения Фетисом Болоньи стала статья, опубликованная в Париже в «Ревю э газетт мюзикаль» (№61, 1841), сообщавшая следующее:

«Россини приложил руку к возрождению Болонского музыкального лицея. Те, кто являлся свидетелем его небрежного руководства парижским театром «Итальен» в 1824 году, и те, кто припоминает его шутки по поводу нелепой должности генерального инспектора пения во Франции, навязанной ему виконтом Ларошфуко, не поверят, что он сможет помочь школе, остро нуждающейся в помощи, но Россини стал совсем другим, чем был когда-то, он превратился в серьезного человека. Он захотел принять только звание почетного директора, но не принял жалованья, хотя приходит в лицей почти каждый день. Он уделяет внимание состоянию обучения и студентам, занимается усовершенствованием обучения, присутствует на репетициях концертов и представлениях, постоянно улучшающихся благодаря его ценным советам.

К несчастью, плохое состояние здоровья не последнее обстоятельство, препятствующее его деятельности. Признаюсь, я был смертельно огорчен, когда, зайдя к нему в дом, увидел его тело истощенным, лицо состарившимся и непонятную слабость движений. Заболевание мочеиспускательного тракта, начавшееся много лет назад, стало главной причиной его депрессии; смерть отца, погрузившая его в глубочайшую печаль, в конце концов совсем сокрушила его, так как одна из характерных черт природы этого артиста – это почтительность к родителям.

Этот человек, чей знаменитый эгоизм и знаменитое равнодушие вошли в парижские поговорки, этот человек всегда был любящим сыном. Как только он услышал о болезни отца, сразу же бросился из Милана в Болонью. Когда старик умер, Россини не захотел снова заходить в то палаццо, где потерял отца. Так что палаццо, которое он украшал, не считаясь с затратами, было продано. Последствием этого несчастья стала длительная и мучительная болезнь, подвергшая его жизнь опасности пятнадцать месяцев назад, следы которой все еще видны.

Несмотря на плохое состояние своего здоровья, Россини проявляет сейчас значительно больше активности, чем тогда, когда был здоров. Летом он живет в загородном доме, который снимает неподалеку от Болоньи [вилла Корнетти, за Порта-Кастильоне]; но почти каждое утро он ездит в город, его быстро доставляют туда красивые хорошие лошади. После непродолжительного отдыха в квартире, где он обычно живет зимой, он едет в лицей, посещает друзей и ведет дела, затем возвращается за город, где два-три раза в неделю объединяет за столом посещающих его иностранцев и некоторых преданных друзей...

Когда я приехал в его загородный дом под Болоньей, он привлек мое внимание к фортепьяно, стоявшему в салоне, и сказал: «Вы, наверное, удивлены, увидев здесь этот инструмент». «Почему же?» – спросил я его. Не отвечая на мой вопрос, он продолжал: «Этот инструмент стоит здесь не для меня; им пользуются, когда меня нет, я никогда не слышу его». На следующий день я спросил его, не ощущает ли он порой настоятельной необходимости сочинять, может, не для театра, поскольку этому препятствует состояние его здоровья, но по крайней мере для церкви, для которой, как мне кажется, он мог бы создать нечто новое; улыбнувшись, он ответил мне с некоторой долей горечи: «Для церкви! Что же, может, я тогда ученый музыкант? Я? Слава богу, я больше не занимаюсь музыкой». – «Не сомневаюсь, что желание писать вернется к вам». – «Каким образом оно может вернуться ко мне, если никогда не приходило?..»

У меня были основания предполагать, что будет нетрудно заставить его забыть свое раздражение. Разговор, на который я выше ссылался, произошел при свидетелях, за столом; но когда перед отъездом из Болоньи я оказался с ним наедине, то попытался вернуться к этому разговору, и он опять уделил мне серьезное внимание. Он снова говорил о недостаточности своего образования, что не давало ему возможности писать для церкви, и заявил, что теперь ему не хватит духу вернуться к изучению элементов фуги и контрапункта. «Послушайте меня, – сказал я, – чтобы как следует использовать теорию, человек должен впитать ее в молодости и держать наготове. Но эти формы чужды вашему мироощущению, они могут воспрепятствовать свободному потоку вашего воображения. Более того, то, что можно было сделать с ними, уже сделано. Ваша миссия не следовать путями, проложенными другими, но открывать новые. Хотя я придерживаюсь мнения, что сегодня мы очень далеки от свойств, благоприятных для церковной музыки, потому что мы вводим в нее драматический жанр. Именно по этой причине я полагаю, что вы могли бы возглавить ее, потому что никто другой, кроме вас, не смог бы сделать ее более выразительной и трогательной. Вот что вы еще можете сделать для искусства; вот благородная цель для осени вашей карьеры».

Не могу сказать в точности, но мне кажется, что я обратил обращенного, несмотря на выдвинутые им возражения, так как в тот самый момент, когда наш разговор коснулся этого предмета, он приближался к заключению соглашения с издателем по поводу публикации своей «Стабат»...

Незавершенное образование, природная склонность шутить по любому поводу, скитальческая жизнь итальянского композитора, которая привела к тому, что он встречал множество людей, но у него не оставалось времени на настоящую дружбу, волнение, можно даже сказать, исступление жизни, полностью находящейся во власти разнообразных ощущений, – все это, вместе взятое, придавало ему вид равнодушия ко всему, которое по ошибке принимали за эгоизм. Однако теперь, вынужденный отдыхать в течение длительного времени, он стал больше задумываться, и все чувства в нем пробудились. Таким образом, когда бедные родственники Беллини, жившие в Катании, обратились к нему с просьбой собрать все то имущество, которым обладал молодой композитор в момент своей безвременной кончины, автор «Вильгельма Телля», не обращая внимания на обидные сравнения, делавшиеся тогда в Италии по поводу его собственного таланта и таланта катанца, взял на себя труд привести в порядок дела поместья стоимостью около 40 000 франков, которые он затем передал семье [Беллини]...

Должен признаться, и я никогда не скрывал этого во время своих бесед в его доме: если подлинный характер Россини неизвестен людям, то вина за это всецело лежит на нем самом, так как ему, похоже, доставляет удовольствие оговаривать себя, выражать чувства, которые он в действительности не испытывает, и он не желает брать на себя труд отрицать распространяемые о нем недостоверные истории...