Позже, читая «Завет утренней лошади», я увидела, что он обрисовывает два пути. Первый — путь приверженца, второй — путь исследователя. Именно это Кен имел в виду, когда говорил о «силе, исходящей от тебя» и «силе, исходящей от другого». То, что написано в его книге, мне понравилось — особенно о взаимоотношениях и о том, что эго — не более чем способ сузить глубину человеческих отношений или вообще избежать их. Когда он пишет, что эго склонно раздражаться и уходить в себя, чтобы избежать отношений, я узнаю в этом себя. Я узнаю свое поведение: я часто чувствую себя отвергнутой, а потом совершаю своего рода «этический ритуал», защищая себя против того, что кажется мне оскорбительным или болезненным. При таком болезненном реагировании (я ухожу в себя, замыкаюсь — обычно в целях самозащиты) на ситуации, в которых, как мне кажется, меня отвергают, полезно поразмыслить над его наставлениями и понять: мне надо перестать драматизировать ситуацию, считать, что меня предали, агрессивно реагировать, отвергать и обвинять других, если мне кажется, что отвергли меня. Я не должна сдерживать в себе любовь и изолировать себя от других — вместо этого надо быть ранимой и страдать самой, чтобы получать раны. «Практикуйте муки любви», — говорит он, их нельзя избежать, и надо просто отмечать их, но не уходить в себя, а продолжать любить: «Если тебе сделали больно, ты все-таки знаешь, что такое потребность быть любимым, и знаешь, что такое потребность любить».

— Прошу вас, проследуйте сюда.

У меня никак не получается рассмотреть Фигуру, стоящую рядом со мной. Что-то мягко берет меня за локоть. Я бы вырвался или отпрянул, если бы мог хотя бы смутно рассмотреть, от кого именно. Я медленно направляю фонарик в сторону Фигуры, но свет просто исчезает там: он уходит в это существо и не пробивается наружу. Впрочем, его контуры видны хорошо, потому что оно намного темнее всего, что его окружает, — хотя здесь и так темно. А потом меня осеняет. Фигура не темная, в ней просто нет ни света, ни тьмы. Она стоит здесь, но ее здесь нет.

— Послушайте, я не знаю, кто вы такой, но это мой дом, и я буду вам признателен, если вы отсюда уйдете. — У меня вырывается нервный смешок. — А не то я позвоню в полицию. — Действительно смешно. Полиция?

— Прошу вас, проследуйте сюда.

Я решил уйти с крыльца и вернуться в дом. По моим расчетам, Эдит должна появиться примерно через час, и мне неплохо бы перекусить. Тем более что белки скрылись окончательно. Трейя была на Тахо, заканчивала собирать кое-что из вещей, чтобы переехать в новый дом в Милл-Вэлли уже более основательно.

В общем и целом все шло неплохо или, по крайней мере, на глазах становилось лучше. Как сказала Сеймуру Трейя, мы прошли поворотный пункт, и даже не один — и я с ней согласился.

Я взял сэндвич и кока-колу и вернулся на крыльцо. Солнце только-только стало подниматься над гигантскими секвойями, такими высокими, что свет не пробивался сквозь них почти до полудня. Я всегда ждал того момента, когда лучи ударят мне в лицо и напомнят, что меня всегда ждет что-то новое.

Я подумал о Трейе. О ее красоте, внутренней цельности, честности, чистоте духа, ее колоссальной любви к жизни, ее изумительной силе. Благородная, преданная и прекрасная! Господи, как же я ее люблю! Как я вообще мог обвинять ее в своих неурядицах? Как я мог причинить ей столько боли? Она — лучшее, что произошло в моей жизни! С момента нашей первой встречи я уже знал, что сделаю что угодно, отправлюсь куда угодно, перенесу любые страдания, лишь бы быть с ней, помогать ей, поддерживать ее. Это было серьезное решение, я принял его на самом глубоком уровне своего существа — а потом забыл об этом решении и стал обвинять ее! Неудивительно, что у меня было такое чувство, что я потерял свою душу. Именно это я и сделал. Собственными усилиями.

Я простил Трейю. Предстояло более сложное — простить самого себя.

Я подумал о мужестве Трейи. Она не позволила, чтобы весь этот ужас ее сломил. Жизнь сбила ее с ног — и она поднялась вновь. Жизнь сбила ее с ног еще раз — и она еще раз поднялась. Если события прошлого года что-то и изменили в ней, то только одно — усилили ее колоссальное жизнелюбие. Я повернул голову, чтобы согрелась и другая щека. Мне всегда казалось, что солнце как бы наполняет меня энергией, проливает свет мне в мозг. Наверное, думал я, раньше источником силы Трейи было умение бороться. Теперь этим источником стало умение сдаваться. Если раньше она занимала боевую стойку, чтобы завоевать весь мир, то теперь она открывается, чтобы впитать в себя весь мир. Но это все та же сила, подкрепленная могущественным свойством — абсолютной, бескомпромиссной честностью. Даже в самые трудные времена она не делала одного — не лгала.

Зазвонил телефон. Пусть оставят сообщение на автоответчик, решил я. «Здравствуйте, Терри! Вам звонят из офиса доктора Бэлкнапа. Не могли бы вы заехать и переговорить с доктором?»

Я рванулся к телефону и схватил трубку.

— Здравствуйте! Это говорит Кен. Что случилось?

— Доктор хотел бы обсудить с Терри результаты анализов.

— Надеюсь, ничего страшного?

— Доктор все объяснит.

— Да хватит уже, скажите, в чем дело!

— Доктор все объяснит.

— Здравствуйте, Эдит, проходите. Подождете пару минут? Только что был неприятный телефонный звонок.

Я пошел в ванную, плеснул воду себе в лицо и посмотрел в зеркало. Не помню, что крутилось у меня в голове. Но, как это часто случается в подобных ситуациях, я просто отвлекся: прогнал прочь весь тот кошмар, который наверняка уже ждал нас в кабинете доктора. Накрыв душу непроницаемой пеленой и напялив на себя профессорскую маску, необходимую для интервью, я с приклеенной улыбкой вышел к Эдит.

Что же такого было в Эдит, что так располагало к ней? Ей было около пятидесяти, умное и открытое лицо; порой на нем явно читались эмоции — но была и сила, и твердость, и уверенность. Через несколько минут становилось ясно, что ее присутствие внушает уверенность, что она сделает буквально что угодно для своих друзей — и сделает с радостью. Она почти все время улыбалась, но ее улыбка совсем не была искусственной и не создавала ощущения, что под ней пытаются спрятать боль-или еще что-то. Это тоже сыграло свою роль: человек сильный и все-таки очень ранимый; человек, который улыбается, когда ему тревожно.

Пока мой разум продолжал отгонять вероятные сценарии, касающиеся будущего, я был поистине потрясен странной аурой, возникшей вокруг меня из-за нежелания — по крайней мере в последние пятнадцать лет — давать интервью и появляться на публике. Для меня это было естественное решение, но оно стало причиной напряженных спекуляций, в основном связанных с проблемой: а существует ли Уилбер? И вот первые пятнадцать минут Эдит говорила только об одном — о моей «невидимости», — и ее статья, появившаяся в «Die Zeit», начиналась именно с этого.