Евтушенко: Наверное, и дай бог им здоровья. Вот когда Тодд приезжал в Советский Союз, а его не хотели впускать, я написал письмо в КГБ: «Я знаю, что он был в разведке когда-то, но не знаю, связан он сейчас с ней или не связан, я знаю только, что он очень помог в организации моих поездок по Америке. Я его люблю, мы с ним ближайшие друзья, я за него ручаюсь: никакого вреда он нам не нанесет…» И Тодд мне потом рассказал, что после того как он в Москве появился, к нему подошел какой-то человек и сказал: «Мистер Тодд, ваш друг Евтушенко обратился к нам с письмом. Надеемся, что вы не будете у нас заниматься вашими старыми делами».

Волков: На всякий случай предупредили.

Евтушенко: Я об этом напомнил потом Бобкову, когда тот вызывал меня: «Ну скажите, зачем это? Ну попросил я вас… Но зачем подходить к человеку, предупреждать его? Тодд мой друг, он не может нам сделать ничего дурного». Бобков ответил: «Евгений Саныч, а вы что, отнимаете у людей нашей профессии возможность быть вашими самыми искренними друзьями?»

Волков: Вы понимаете, что он вам хотел сказать? В компетентных органах с обеих сторон могут служить искренние друзья Евтушенко!

Евтушенко: Ну, примерно что-то в этом роде. Но это задело его: «Что вы думаете, люди нашей профессии не могут быть друзьями? Что, мы не знаем, что друзей нельзя подводить?» Так что какая-то параноидальность свойственна нам.

Волков: По-моему, мы пришли к выводу, что это параноидальность, которая имеет солидные корни в действительности.

Евтушенко: Да, наверное.

Волков: Просто мы с вами выросли в такое время и в такой ситуации, когда избежать этой параноидальности было невозможно. Скажем, Анна Андреевна Ахматова понимала отлично, кто в ее окружении был стукачом. И она предпочитала даже держать их поближе к себе, чтобы, если надо что-то сообщить властям, можно было не бегать по городу в поисках стукача, а напрямую сообщить.

Евтушенко: Ну, давайте поменяем тему.

Волков: Давайте вернемся в прошлое и поговорим об очень интересном явлении, связанном с шестидесятничеством, которое тоже оказалось символом будущих, отдаленно грядущих перемен. Театр на Таганке. Ваши пьесы там. Пьесы по вашим стихам. Спектакль «Под кожей статуи Свободы». Это, если я не ошибаюсь, 1968 год.

Евтушенко: Поэма была написала в 1968 году – это был страшный год. Самый страшный для меня год. А постановка была в 1972-м.

Волков: Чем был вообще для вас Театр на Таганке?

Евтушенко: Театр на Таганке – это было поле битвы за будущее. Ну, вот так я бы сказал.

Волков: Когда вы познакомились с Любимовым?

Евтушенко: Когда возник Театр на Таганке, в 1964-м, наверное.

Волков: А какой из двух театров вам был ближе – Театр на Таганке или «Современник»?

Евтушенко: Театр на Таганке. Потому что Любимов был гораздо смелее и отчаяннее просто. Отчаяннее! Я был членом худсовета, меня сразу пригласили. Там собрались разные люди: выдающиеся ученые – академик Флёров, один из крупнейших атомщиков нашей страны, нобелиат Петр Капица, шекспировед Александр Аникст… Мы сидели вместе – придумывали, задумывали. Вот сейчас у меня там ставит новую пьесу Веня Смехов[87] – я даже и не лезу. Веня сказал: «Женя, ты веришь мне?» Я говорю: «Конечно, верю!» – «Думаю, мы немножко по-другому сделаем это. Ты доверься мне, потом ты сделаешь, как ты хочешь». Мне знаете что понравилось? Что Смехов хочет, чтоб в спектакле был гимн Театра на Таганке. Мне это в голову не пришло. Это здорово будет. После всех этих ссор и разделов надо вспомнить то время, когда все боролись за каждое буквально слово.

Волков: Возвращаясь к Любимову… Ведь он был традиционным актером, играл Олега Кошевого, был такой сладкий герой-любовник – и вдруг стал авангардным режиссером. Вы помните первый спектакль в Театре на Таганке, который увидели?

Евтушенко: «Добрый человек из Сезуана». Помню, конечно.

Волков: И что вы подумали об этом обо всем? Ведь это даже не политическая пьеса была, это был эстетический авангард в первую очередь.

Евтушенко: Мне это понравилось. А потом всё пошло больше, и больше, и больше. И я совершенно влюбился. А сейчас вот, как мне рассказывает Веня, они хотят сделать важную вещь. Чтобы там участвовали ветераны – и он, и Золотухин. Золотухин вспомнил, как я принимал участие в режиссуре спектакля «Живой». По повести Бориса Можаева. Это замечательный был спектакль! Гениальный просто! Я там придумал много сцен. Я участвовал и в режиссуре своего собственного спектакля, во всяком случае, помогал им читать стихи.

Волков: А вам не кажется, что трагическая история с уходом Любимова из театра символична для всей ситуации шестидесятничества? Замечательное дело кончилось грустно…

Евтушенко: Подождите-подождите-подождите! Посмотрите, какая хорошая идея пришла в голову Смехову: сказать спасибо не лично Любимову, а всему тому, что было там, в этом театре. Напомнить!

Волков: Вы думаете, Театр на Таганке может существовать без Любимова?

Евтушенко: Ну, Любимов изменился, наверное, в чем-то. Где-то он тоже виноват был в этой истории. Эту историю трудно понять. Но идея мне очень нравится: вспомнить свою жизнь, как они были частью всего этого! Как приходили цензоры, садились и смотрели, сверяли каждое слово. Актеры иногда путались – столько поправок было, что они просто уже забывали, чего там где было!

Волков: Кажется, ваш спектакль тогда проходил через какие-то особенные мучения? Кромсали вдоль и поперек?

Евтушенко: Да ужас! Ужас! И все равно – это был обвальный успех! И вот что интересно. Мы ведь делали политическую пьесу из поэмы «Под кожей статуи Свободы». Вы ведь понимаете, что там всё правда, и про Америку тоже. Но в Москве она читалась, разумеется, совсем по-другому.

Волков: Да, как аллегория.

Евтушенко: И вдруг «The New York Times» печатает статью. Я знал хорошо Хедрика Смита, их корреспондента в Москве, который написал книгу «Русские». Мы с ним дружили, он прекрасно разбирался в тонкостях нашей жизни. Но его в тот момент не было, он был в отпуске. И какой-то новый, совершенно неизвестный человек написал: «Гигантский успех антиамериканского хита в Театре на Таганке». Я был просто возмущен! Я отправил в редакцию письмо, что не могу написать ни антирусскую, ни антиамериканскую – никакую анти-какого-то народа пьесу: «Вы просто ничего не поняли. Это пьеса, которая говорит обо всех проблемах, которые мучают разные страны». Больше уже я не мог написать, потому что это был бы самодонос. Приехал Смит, и я ему пожаловался: «Ну кто у вас там написал такую статью?» – «Ах, русские, как тяжело с вами работать! Конечно, это и про Америку правда. Но это же всё и про вас одновременно, и про всё человечество про наше. Но, Жень, ты понимаешь, если я напишу всё, что думаю про твою пьесу, у вас же ее снимут сразу!»