— Кажется, я знаю, что могу потерять, если вы придете к финишу первой, — дразняще сказал он. — Из вас вышел бы плохой игрок в карты.

— Думаю, что каждый с удовольствием отобрал бы у вас эту лошадь, — протяжно проговорила я.

Мои глаза ласкали чудную маленькую головку лошади и ее умные глаза. Шея этого животного отличалась самой совершенной формой, какую я когда-либо видела. Изумительное животное. Джон Мак-Эндрю легким прыжком взлетел в седло, мы смерили друг друга взглядами и улыбнулись.

Селия, мама и няня с малышкой стояли рядом на террасе, а мы ожидали знака Гарри. Тобермори взвивался на дыбы от нетерпения, Коралл все время как-то заходил сбоку. Гарри держал в поднятой руке носовой платок. Внезапно он уронил руку, и я почувствовала, как одним прыжком Тобермори вынес меня далеко вперед.

Через лес мы промчались голова к голове одинаковым галопом. Серебряные ноги Коралла первыми мелькнули в прыжке через стену парка, и я ожидала этого. Но для меня оказалось полной неожиданностью, что он сохранит эту скорость на всей трассе через общественную землю и так мало устанет к концу подъема. На гребне холма он зафыркал и взял поворот в том же галопе. В лицо нам полетела длинная серебряная струя песка, расширяющаяся, как веер, и хотя Тобермори низко наклонил голову и попытался нагнать его, Коралл удержал первенство и песок летел нам в лицо две или три мили. Оба жеребца были покрыты пеной, но Тобермори не удавалось обойти араба до самого спуска к парку.

Неподалеку наши люди собирали хворост, и я услышала их приветственные крики, когда моя лошадь обошла сияющего, как огонь, араба. Мы сохраняли преимущество на протяжении всей скачки через парк и до холмов. Торжествующий смех уже трепетал в моем горле, я была уверена, что скачка кончена для Коралла. Затем мы достигли вершины, и впереди нас пролегла гладкая дорога. Тобермори тяжело дышал, но он чувствовал под ногами знакомую землю и не терял темпа. Мы скакали, но за собой я слышала грохот копыт, и они настигали нас. Коралл был покрыт пеной, и Джон Мак-Эндрю привстал на стременах, как жокей, ловя каждый дюйм скорости, посылая коня все вперед и вперед, наступая нам на пятки. Этот шум достиг ушей Тобермори, и он с вызовом тряхнул гривой, перейдя в самый бешеный галоп. Но этого оказалось недостаточно. К тому времени, когда открытая дорога перешла в лесную тропу, Коралл был уже у плеча Тобермори.

Когда мы ворвались в полумрак леса, я невольно придержала поводья, стремясь уберечь ноги своего коня от опасных корней и скользких пятен грязи. Я беспокоилась также за себя, поскольку низко расположенные ветви вполне могли выбросить меня из седла или рассечь мне лицо. Но Джон Мак-Эндрю не думал ни о чем. Он все посылал и посылал вперед своего бесценного жеребца, ни о чем не тревожась. Его прекрасное животное скользило и спотыкалось в этом безжалостном беге, и я просто не осмеливалась следить за этой головоломной скачкой. Среди суматошно мелькающих в моем мозгу картин грязных луж и низко склоняющихся ветвей какой-то уголок моего сознания занимала мысль: «Почему? Почему Джон Мак-Эндрю так бешено хочет выиграть это шутливое соревнование?»

На финишной прямой, начинавшейся от сторожки, я гнала и гнала Тобермори, но превосходство соперника было уже слишком велико, и, когда мы вырвались на последний полукруг около дома, доктор и его араб уже приближались к террасе, обойдя нас на добрую пару корпусов.

Я смеялась в непритворном восторге. Я вся была в пыли и чувствовала, как жидкая грязь пятнами засохла на моем лице. Моя шляпа где-то потерялась, и найти ее можно было только завтра. Волосы растрепались и сбились в пышную гриву у меня за плечами. Тобермори был весь белый от пены. Коралл дрожал от тяжелого дыхания. Бледная кожа доктора Мак-Эндрю стала малиновой от жары и волнения, а его глаза — глаза победителя — сверкали голубым блеском.

— Какого приза вы добивались? — выдохнула я, едва переводя дыхание. — Вы скакали как демон, чего же это вы так сильно хотите?

Он спрыгнул с седла и подошел ко мне, чтобы опустить меня на землю. Я соскользнула к его рукам и почувствовала, что краснею от волнения, вызванного скачкой, и удовольствия, полученного от его прикосновения.

— Я прошу вашу перчатку, — сказал доктор Мак-Эндрю.

Он произнес это с таким выражением, которое заставило меня оборвать недоверчивый смешок и взглянуть на него серьезно.

— Сначала перчатку, — повторил он, стягивая красную лайковую перчатку с моей руки, — а позже, мисс Лейси, вашу руку.

Я едва сдержала сорвавшийся с моих губ возглас волнения, в то время как он упрятывал свой приз в карман с видом человека, делающего предложение леди каждый день в году. И прежде чем я что-нибудь могла сказать, Гарри и все остальные уже приблизились, и я не ответила ничего.

На самом деле мне нечего было сказать. Пока я ходила наверх, чтобы переодеться, умыться и заколоть волосы, у меня не было времени, чтобы обдумать ответ. Его холодный тон ясно давал понять, что ответа и не требуется. Моему сердцу не грозит опасность разбиться на куски из-за глаз человека, который не может ни наследовать, ни купить Вайдекр. Боюсь, что я вынуждена отказать этому молодому симпатичному доктору. Хотя между тем… Я с неопределенной улыбкой задумалась, накручивая волосы на палец… Между тем в этом есть что-то очень приятное. Но мне уже пора спешить, иначе я опоздаю на чай.

Все это могло рассматриваться не более как галантный жест, но со дня скачек молодой доктор стал признанным членом нашего семейного круга. Хотя мама никогда не говорила об этом, но она явно видела в нем своего будущего зятя, и его присутствие в доме освобождало ее от постоянных неосознанных страхов. В общем, это было счастливое лето для всех нас. Беспокойство Гарри относительно управления землей уменьшилось, когда он понял, что может рассчитывать на мой уверенный контроль и на то, что он всегда найдет во мне защиту от ошибок как при обращении с драгоценными полями, так и с людьми. Виноградные лозы, как ни странно, очень хорошо принялись на незнакомой земле и стали торжеством новаторства Гарри над моей приверженностью к дедовским методам. И я без тени неудовольствия признала, что виноделие теперь вполне может стать одной из доходных отраслей хозяйства нашего Вайдекра.

Мама купалась в счастье Гарри и моем неизменном довольстве. Но ее главная роль, конечно, сводилась к обязанностям обожающей бабушки. Я только сейчас поняла, как сильно страдала ее душа от моей обидной независимости. При любящей снисходительной заботе Селии наш маленький ангелочек никогда и ни к чему не принуждался, разве что к еде и сну. Ее никогда не поручали рассеянным заботам слуг. Жизнь маленькой Джулии была сплошным банкетом из объятий и поцелуев, игр и песен в хороводе обожающего отца, любящей матери и потерявшей от счастья голову бабушки. Каждый, кто видел сияние на лице моей матери и слышал довольное бормотание, доносившееся из колыбели, не сомневался, что это блаженство ниспослано самим провидением.

Мне же не хватало Джулии. Видит бог, я не принадлежала к тем женщинам, чресла которых тоскуют по все новым и новым детям, но малышка притягивала меня к себе. Она действительно казалась мне необыкновенным ребенком. Она была буквально плотью от моей плоти. Я замечала мой коричневатый оттенок в ее волосах, я видела ее неудержимую радость при виде моего Вайдекра, стоило ее только вынуть из колыбельки. Она была поистине моей копией, и мне недоставало ее, хотя я постоянно чувствовала на себе острый взгляд Селии и знала, что мне нельзя ни подойти, ни притронуться к ней и уж тем более нельзя пытаться поселить в малышке любовь к нашей прекрасной земле.