порозовели, глаза прояснились. С невыразимой отрадой, отдыхая от тяжелой борьбы и резких диссонансов своего мучительного существования, слушала она дивные мелодии, возвышенную музыку учителя своих юношеских лет, великого маэстро Глюка. Откинувшись на спинку кресла, королева упивалась этими звуками, которые воскрешали в ней воспоминания далекого прошлого. Она видела себя в воображении то ребенком, то юной принцессой. Вот она в Шенбрунне, в голубом музыкальном зале, где ожидает прихода Глюка вместе со своими сестрами. Во время урока к ним присоединяется императрица, великая Мария-Терезия. Она пожелала дать маэстро Глюку доказательство своего высокого уважения и пришла сообщить ему лично, что принцесса Мария-Антуанетта помолвлена с дофином Франции и в скором времени распростится со своим учителем, чтобы вступить на новую, блестящую стезю.

Ропот недовольства в публике заставил королеву очнуться от ее грез, она выпрямилась в кресле и нагнулась вперед, чтобы видеть, что случилось. Ее взор, обратившийся сначала к сцене, увидел певца Клерваля, который только что начал своим дивным, мягким и в то же время сильным голосом свою большую арию. В ней преданный друг утешает удрученную горем, плачущую царицу Альцесту и старается ободрить ее уверениями в любви верных ей приближенных.

Певец Клерваль дошел теперь в своей арии до того знаменитого пассажа, при исполнении которого полгода назад Мария-Антуанетта одержала последний блестящий триумф. В этом месте говорилось:

Несчастная царица, слез не лейИ сердца утоли страданье: Еще немало у тебя друзей!

Но едва Клерваль запел первую строфу, как раздался громовой голос Сантерра:

— Не надо, не хотим слышать эту арию!

— Пойте, пойте! — закричали сотни голосов со всех мест театра.

— Нет, нет, — ревели другие, — мы не хотим слушать эту арию!

И вдруг, заглушая вой и рев спорящих, грянул громкий, пронзительный голос:

— Я запрещаю певцу Клервалю когда-либо петь эту арию! Я запрещаю ему это от имени народа!

Эти слова прокричал Марат. Стоя на кресле княгини Ламбаль, с угрозой протягивая длинные руки к сцене, он обратил теперь свое злое, дышавшее яростью лицо к королеве. Мария-Антуанетта, с ужасом повернувшая голову в ту сторону, откуда раздался крик, встретилась своими испытующими взорами с глазами Марата, смотревшего на нее с насмешкою и злобой.

Она вздрогнула и в смертельном испуге схватилась рукой за сердце.

— О боже мой, — прошептала она, — это не человек, это демон злобы, взгромоздившийся на стул моей кроткой Ламбаль! Ах, добрый гений скрылся, а демон занял его место, демон, который погубит нас всех!

— Да здравствует Марат! — заревел Сантерр со своими сообщниками. — Да здравствует Марат, великий друг народа, истинный патриот!

Марат кивнул на все стороны, спрыгнул с кресла и развалился в нем с небрежным видом.

Клерваль замолк посреди арии и, бледный, смущенный, дрожа в смертельном испуге, отступил назад, после чего дирижер шепотом отдал приказание оркестру и подал певице знак начинать следующий номер.

Таким образом, опера продолжалась, и публика некоторое время могла спокойно наслаждаться музыкой и пением. Но это длилось недолго. Певица Дюгазон, пылкая роялистка, вздумала устроить маленький триумф королеве; она хотела показать ей, что хотя Клерваль должен был умолкнуть, но любовь и обожание Дюгазон еще живы в ней, и она готова проявить их.

Исполняя партию служанки Альцесты, Дюгазон должна была пропеть; «Ах, как я люблю царицу, как люблю мою госпожу!»

Артистка подошла к самой рампе и, обратив взоры к королевской ложе, пропела с низким, почтительным поклоном: «Как я люблю царицу, как люблю мою госпожу!» То было как будто сигналом к новому взрыву страстей: в театре поднялись оглушительный крик, неистовое беснование. Сначала громкий рев, шиканье и аплодисменты слились в один беспорядочный гам, в котором ничего нельзя было разобрать, кроме отдельных возгласов, выделявшихся порою в этом невообразимом хаосе.

— Не надо нам никакой королевы! — вопили одни.

— Не надо нам никакой госпожи! — орали другие, и тут же слышались воодушевленные клики:

— Да здравствует королева, да здравствует наша повелительница!

— Эй, — радостно воскликнул Марат, сопровождая свой возглас отвратительным кривляньем своей маленькой, костлявой фигуры, — это ли не адское ликование? Сам Сатана должен заплясать от радости, заслышав такой содом!

Все ожесточеннее и неистовее становился крик враждующих в партере. Багровые от ярости лица противников уже обращались одно к другому, там и сям замелькали поднятые кулаки с явным намерением принудить к молчанию соседа из противного лагеря.

Королева, дрожа всем телом, в полубеспамятстве опустила голову на грудь, чтобы никто не видел ее слез, катившихся по мертвенно-бледным щекам.

— О боже мой, боже мой, — прошептала она, — мы погибли, безвозвратно погибли, потому что нас толкают в пропасть не только враги, но еще более наши друзья! Зачем этой певице вздумалось обернуться ко мне, обратить ко мне свои слова! Она хотела доставить мне триумф, а между тем только навлекла на меня позор и унижение.

Мария-Антуанетта внезапно вздрогнула и подняла голову. Она снова услыхала резкий, насмешливый голос, еще раньше поразивший ее сердце, как удар острого меча, — голос злобного демона, который занимал теперь место доброго гения в кресле княгини Ламбаль.

Этот голос воскликнул:

— Парижский народ прав! Не надо нам королевы, а главное, не надо госпожи! Только рабы признают над собою господ. Если Дюгазон еще раз осмелится запеть: «Я люблю мою царицу, мою госпожу», — то ее накажут, как принято наказывать рабов, то есть выпорют кнутом.

— Браво, Марат, браво! — заревел Сантерр со своей необузданной шайкой.

— Браво, Марат, браво! — подхватили его друзья, сидевшие в ложах. — Да, ее следует выпороть кнутом!

Марат кивнул на все стороны, и теперь его горевшие насмешливой злобой взоры снова обратились на королевскую ложу.