— О, боже. Что же вы стали делать?

— Работать. Мы работали, работали и работали. Я отскребла каждый пол в Доте, постирала каждую рубашку, вымыла в Доте всю репу. Три недели мы думали, что попали в Америку, а потом поняли, что нет. Что ты теперь слышишь?

Агата слегка нахмурилась.

— Мне показалось, что я слышу оркестр.

— Я заметила по твоему лицу.

— Продолжайте рассказывать.

— Однажды я проснулась и поняла — мы не в Америке. Но таковы люди. Они знают правду и не верят ей. Я ничего не сказала Чезаре, а он знал и ничего не говорил мне. Потом, когда мы однажды лежали в постели, обессиленные после тонн репы, он сказал мне. И мы заплакали.

— Вот, опять, — сказала Агата. — Оркестр. Слышите? На улице, наверное.

— Может быть. — Мама Чезаре повернула голову и начала шевелить пальцами в такт музыке.

— Вы тоже слышите?

— Может быть. Так ты хочешь потанцевать или дослушать мой рассказ?

— Дослушать рассказ.

— После этого мы разозлились и стали работать еще больше. Купили милую комнату над лавкой. Потом лавка разорилась. Мы арендовали ее и стали варить кофе — такой кофе, какого никто в Доте никогда не пробовал. Все нас полюбили. А потом однажды вечером я пошла прогуляться и увидела «Золотого ангела». Там было пусто и грязно, окна заколочены. И тут ко мне вышли театральные люди и сказали, что это помещение можно купить за бесценок, потому что никто не хочет сюда ходить, но я могу сюда перебраться, если приберусь в театре.

— Я бы на вашем месте сказала им, чтобы они сами прибирались в своем театре.

— Они не могли. Им была нужна я. Они знали в Доте всех. Они знали все обо всех и выбрали меня. Знаешь, почему?

— Почему?

— Потому что мы похожи. Ты знаешь, что такое погром? Однажды, очень давно, театральные люди услышали, что идет погром, собрали свои вещи, инструменты и парики, костюмы и мебель и весь зверинец, и сбежали. Но они не добрались до Америки и вернулись.

— Им следовало бы определиться, чего они все-таки хотят.

— А тебе следовало бы проявить немножко уважения.

Сияние театра стало меняться. Люстра под потолком постепенно меркла, на стены легла тень, и золотые крылышки затрепетали в предвкушении. Агате казалось, что теперь свет исходит по большей части от сцены, поскольку на ней зажглись огни рампы — однако в глубине продолжали перешептываться тени.

— Они вернулись, — прошептала Агата.

Мама Чезаре взяла ее за руку и не дала вскочить с кресла.

— Бояться нечего. Я потомственная ведунья. У меня есть дар. У моего сына Чезаре есть дар. И у тебя. Ты им нравишься. Они присматривают за тобой. Они беспокоятся за тебя.

— Они вернулись! — больше Агата не могла произнести ни слова. Теперь музыка была слышна уже совершенно отчетливо, она звучала со сцены, а не доносилась откуда-то издалека.

— Тс-с! — сказала Мама Чезаре. — С ними случилось то же самое. Плохой капитан. Он высадил их на берег и сказал: «Америка — в той стороне. Прогуляйтесь немного со своими барабанами, тамбуринами и дрессированными собачками, и попадете в Америку». Но это была отмель. Капитан уплыл, пришел прилив, и все утонули. Все, кроме одной маленькой девочки. Эту маленькую девочку завернули в бархатное одеяльце с красными и золотыми полосками, одеяльце дрессированной собачки Мими, положили ее в барабан, и она уплыла прочь. Теперь они приходят на ту отмель и ждут ее.

— Но она, должно быть, давным-давно умерла.

— Не говори им об этом. Они расстроятся.

Агата заерзала в кресле.

— Сиди спокойно, а то описаешься, — посоветовала Мама Чезаре. — Смотри. Просто смотри.

Мама Чезаре была хорошо знакома с театральными людьми. Она знала их имена и истории их жизни. Она видела их совершенно отчетливо, но Агата словно смотрела в ванночку с проявителем. Медленно, постепенно на сцене проступали силуэты: прекрасные длинноногие танцовщицы в усыпанных блестками трико, силач в леопардовой шкуре, собачки, прыгающие через обручи, жонглеры с булавами… Но она смотрела слишком долго, фотографию не достали вовремя из ванночки с проявителем, изображение потемнело и исчезло.

— Они ушли, — сказала Агата.

— Нет. Перестань смотреть, тогда увидишь.

— Не вижу.

— Что ж, зато они тебя видят. Они очень давно хотели с тобой встретиться. Они говорят мне, что с этим человеком, художником, ты никогда не будешь счастлива.

Агата опустила глаза.

— Знаю. Я ушла от художника.

— Нет. Ты ушла от обойщика и пришла к художнику. Думаешь, я не знаю? Думаешь, они не знают?

Агата снова увидела циркачей. Они стояли на сцене — не танцевали, не жонглировали, а смотрели на нее. Между ними плясали неясные голубые сполохи, похожие на порхающих с ветки на ветку птиц, и от этих сполохов на Агату повеяло теплом любви и сочувствия.

Мама Чезаре гневно ткнула пальцем в сторону сцены.

— Они знают. У тебя был хороший мужчина, но ты выбросила его.

— Это Стопак-то хороший мужчина?!

— Да кто говорит о Стопаке? Посмотри на них. Посмотри на сцену. Думаешь, они не знают? Думаешь, твоя бабушка не знает?

— Бабушка! — Агата, раскрыв рот, смотрела на сцену. — Бабушка, это ты?

Мама Чезаре вышла из себя.

— Глупая девчонка! Это не твоя бабушка. Это мой Чезаре! Ты что, не видишь усы? Как же ты меня утомила! Все, в постель. В постель. А ты иди. И помни!

— Но у моей бабушки были усы, — прошептала Агата.

Агата ехала домой на верхней площадке трамвая, не обращая внимания на холодный ветер, и пыталась уложить в голове все, что увидела и услышала. «Но у моей бабушки были усы, — время от времени повторяла она про себя. — У моей бабушки были усы». В конце концов эта фраза стала казаться настолько смешной, что она и в самом деле засмеялась; а к тому времени, когда трамвай доехал до Зеленого моста, она окончательно поняла, что все события вечера были не более, чем вздор и чепуха. Самый настоящий вздор и несомненная чепуха. А что это еще могло быть такое? Она просто устала, вот и все. Переработала. Призрачный театр, надо же! Привидение в розовом трико и с железными гирями! Чепуха.

Что интересного — поднимать призрачные тяжести, да и откуда вообще взялись призраки гирь? А призрак бабушкиных усов? Эта мысль была настолько смехотворна, что Агата снова рассмеялась — но замолчала, когда трамвай повернул, и там, на углу у «Трех корон», она увидела Гектора. Он был пьян и еле волочил ноги, согнувшись, как обезьяна, и шатаясь из стороны в сторону, от стены до мостовой и обратно. Агата смотрела на него с ужасом и отвращением, как посмотрела бы на любого оборванного пьяницу, но потом вспомнила, что любит его и что ему очень стыдно за то, что он сделал (что бы он там ни сделал), и еще она вспомнила его поцелуи, и ей стало его жалко. Бедный Гектор.