Это случилось неожиданно, на девятом году монашества Чжу.

Короткая слабая вспышка.

Через полгода – еще одна!

И вот уже умудренный личным опытом приобщения к сокровенному монах, превративший годами изнурительных тренировок свою плоть в совершенное оружие, стоит у входа в знаменитый Лабиринт Манекенов. Дверь медленно открывается перед решившимся войти в смертоносное подземелье…

Вспышка!

Долгая яркая вспышка, сквозь сияние лишь изредка проступают то полутемный тоннель, то комната, сплошь заставленная оружием, то бьющие со всех сторон деревянные «руки» манекенов…

Наконец улыбающийся монах уже стоит снаружи, братья радостно поздравляют новоиспеченного сэн-бина, а сухонький шифу смазывает душистым жиром дымящиеся на предплечьях Чжу изображения тигра и дракона!

Те самые изображения, которые два с половиной века спустя проявятся в виде трупных пятен на руках Восьмой Тетушки!

Когда судья Бао просматривал свиток торговца Фана, он уже знал, что найдет в нем.

И не ошибся – почти шестьсот лет назад торговец Фан, губитель тигровой орхидеи, воткнувший себе в сердце садовый нож, был бритоголовым монахом Шаолиня по имени Дун. И заработал мастерские клейма, успешно пройдя Лабиринт Манекенов.

Как именно Дун проходил Лабиринт, выездному следователю увидеть опять не удалось: белая очищающая вспышка скрыла таинство от досужих глаз.

Теперь судья знал, что означают эти вспышки.

Знаменитое Просветление-У, к которому истово стремятся последователи Будды. В эти моменты Просветленные выпадают из круговорота Сансары, и деяния их не доступны никому.

Или, как сказал бы Лань Даосин, в эти моменты они сливаются с Безначальным Дао.

Большое У что-то делало с людьми – выездной следователь был в этом совершенно уверен.

Что-то, что могло проявиться через сто, двести, пятьсот лет в жизни совсем другого человека. Проявиться мгновенно и неотвратимо, как удар молнии. Как вспышка света; света, дарующего прозрение – и зачастую скорую смерть.

Зачастую – но не всегда.

Судья не поленился просмотреть несколько перерождений Фан Юйши и Восьмой Тетушки (теперь прекрасно понимая всю условность этих имен), лежавших между их монашеством в Шаолине и жизнями, закончившимися самоубийством несколько месяцев назад.

В некоторых из промежуточных жизней тоже встречались знакомые вспышки.

Дважды они заканчивались смертью.

Но ни разу выездному следователю не удалось увидеть, что делали эти двое в роковые для них (и не только для них!) минуты.

Просветление прочно хранило свою тайну от непосвященных.

«С чего же все началось? – Судья Бао устало откинулся на спинку кресла, не вполне понимая, что имеет в виду под словами „все началось“. – С постройки монастыря у горы Сун? С рождения Будды Шакьямуни? Или еще раньше, с появления рода человеческого? А может, – вдруг пронзила его догадка, – может, все началось, когда Бородатый Варвар, неистовый Бодхидхарма, явился под стены Шаолиня? Или когда в подземельях обители был воздвигнут таинственный Лабиринт Манекенов?..»

– Собственно, а почему бы мне не проверить это?! – внезапно судью осенило.

Он уже успел открыть рот, дабы затребовать свиток самого Бородатого Варвара, – и тут взгляд его упал на одну из картинок в Недремлющем Оке.

Руки со знакомыми клеймами нагло загребли целую охапку свитков и явно собирались исчезнуть вместе с добычей!

Тревога!

Судье Бао было плохо. Ему было настолько плохо, что он уже не осознавал этого. Он чувствовал, что, наверное, скоро умрет, и лишь надеялся встретить смерть не во время допроса – просто однажды, уйдя в забытье и очутившись в аду Фэньду, он больше не вернется в мир живых.

Выездной следователь теперь жил лишь по ночам, проваливаясь, как в бездонную яму, в Преисподнюю сна, где давно ощущал себя своим. Днем он лишь отбывал тяжкую повинность существования на каторге бытия. И с каждым днем мир людей казался ему все менее реальным. О, сейчас судья прекрасно понимал бритоголовых хэшанов, толкующих о бренности всего сущего в мирах Желтой пыли, об иллюзорности человеческого бытия и об истине, лежащей за ободом Колеса Сансары, в котором вращаются люди, раз за разом возвращаясь на круги страдания и бессмысленной суеты. Теперь выездной следователь знал это, он видел правду собственными глазами, – и медленно угасал, все дальше уходя за грань, откуда нет возврата… Нет, он не жалел об этом. Освобождение от оков плоти, прекращение мучений – для него это были не пустые слова; он ждал мига смерти почти с нетерпением.

На Небо Тридцати Трех Будд или Нирвану судья Бао не рассчитывал – да и не знал толком, что это такое. Он мечтал остаться в Преисподней и вопреки всему завершить начатое им дело. Это стало у судьи своего рода навязчивой идеей – пусть после смерти, но закончить последнее расследование!

Вопреки всему, даже смерти.

Вряд ли кто-либо еще так надеялся навсегда остаться в аду!

Дни превратились для выездного следователя в один бесконечный серый кошмар; он не знал, сколько прошло времени с момента его ареста. Десять дней? Двадцать? Месяц?

Допросы и пытки тоже слились в один вечный допрос, в одну пытку, от которой судья находил спасение лишь в аду. Изредка из месива пульсирующей боли выныривало яростно брызжущее слюной (или, наоборот, приторно-слащавое) лицо дознатчика; чиновник о чем-то спрашивал выездного следователя, но Бао не отвечал – потому что, когда он не выдерживал и начинал говорить…

После подобных «ответов» его пытали с удвоенной силой.

Но молчать или отказываться с каждым разом становилось все труднее.

Преисподняя в сравнении с допросами казалась чуть ли не раем.

Однако и здесь был не рай. Хотя выездной следователь буквально оживал: исчезала боль в истерзанном теле, голова прояснялась, и мысли послушно выстраивались в нужном направлении, как атакующие солдаты, направляемые рукой умелого полководца. Тем не менее и тигроглавый булан, и старый знакомец Ли Иньбу, и время от времени навещавший судью Владыка Янь-ван – все они отмечали, что Солнечный чиновник выглядит усталым и осунувшимся; чем дальше, тем больше.

Князь Темного Приказа (видимо, осведомленный, что творится с выездным следователем в мире живых) все настойчивее предлагал свою помощь. Бао до хруста сжимал зубы, благодарил и отказывался – это было труднее, чем отказывать дознатчику, сулившему прекращение пыток. Ведь он никого не предаст, согласившись на предлагаемую Владыкой помощь, совесть его будет чиста, а гордость… неужели гордость столь важна, когда речь идет о собственной жизни?! Все было верно, и надо было соглашаться – но губы сами собой всякий раз произносили слова вежливого отказа, Яньло хмурился, качал головой и уходил. Где-то в глубине души Бао понимал, что поступает правильно: за все приходится платить, а помощь Владыки обойдется недешево.