Поздно! Заснувшая от усталости на полуслове, царевна-лебедь выпала за борт: пальцы его схватили воздух. Пущенный вниз «Хейердал» застыл над местом, где еще слышался плеск ее паденья; Ясновид прыгнул за борт, вынырнул задыхаясь и нырнул еще. Когда наконец, после долгих и бесплодных поисков в ночной воде, онемевший, он выполз на палубу «Хейердала» и тот безмолвно понес его, пока не рассыпался в пыль над его балконом, – Ясновид, потерявший счастье на много лет вперед, дошел в предутренней тьме до кровати, с которой несколько дней назад начался его бесславный поход, и, упав, закусил на ней подушку беспощадными зубами.

в которой систематические проникновения не доводят до добра, а нравственные заветы остаются чужды читательской массе

Младший сантехник позвонил в Ясновидову дверь на седьмом этаже и в ее проеме увидел лицо, наполненное таким страданием, что ему тотчас стало стыдно за цель своего прихода. Тем не менее, пущенный в дом, он, запинаясь, ее изложил.

– Сань, сегодня какой день? – хрипло спросил Ясновид.

– Пятница.

– Тогда давай так: какое число?

– Двенадцатое. В общем-то.

– Ага. Четыре дня, значит. По вашему измерению.

Он опять протянулся по дивану, иллюстрированному Константином Васильевым, а младший сантехник смотрел на него с боязливым сожалением.

– Мить, – позвал он, – тебе помочь чем? За пивом сбегаю?

– Не поможет.

– Так все плохо?

Тогда Ясновид, путаясь в словах и большую часть их заменяя болезненными ударами по той части подушки, где у нее должна быть печень, открыл младшему сантехнику историю своего плена, бегства, любви и скорби. По окончании рассказа они надолго замолчали, и к ним охотно присоединился бы и автор, давно уже чувствуя пресыщение от надзора над страдающим человеком, но, к сожалению, он принял на себя должность говорить даже в тех ситуациях, когда для всех речь становится тягостной.

– Мить, ты извини, я не вовремя, – начал младший сантехник.

– Ну, о чем ты. Помочь я вам, мужики не могу сейчас, уж извините…

– Мить, да брось…

– Могу вот свою вторую главу отдать. Может, пригодится. Мне уже не надо. – Он отдал младшему сантехнику блокнот с Муми-троллем, содержавший наброски его славянского романа, которому суждено было остаться недописанным по той причине, что автор его перерос.

Младший сантехник сбивчиво прощался с ним в передней, выходя спиной на лестницу.

– Плохо дело, – сказал он коллегам.

– Отказал? – привычно отгадали они.

– Хуже. В такой ситуации, что уж вторых глав не пишут. – И младший в общем виде передал историю Ясновида.

– Жалко малого, – сказал средний сантехник.

– Может, выкарабкается еще, – сказал старший.

– Помочь бы, – сказал младший. – Да чем?

– М-да, – ответили все.

– Ну, мужики, – промолвил старший, ударяя ладонями по коленям, – пойду я, пока суд да дело, к Терентию схожу. Мало ли, может, у него концы есть в литературной среде.

Терентий Сервильевич Гальба, персональный пенсионер республиканского значения, доживающий свои дни в насыщенной политической атмосфере на седьмом этаже, напротив Ясновида, открыл старшему сантехнику дверь и густо сказал:

– Здорово, Семен! Двоих поймали, один убежал. Ищут.

Это вызвало у Семена Ивановича неудержимое желание сейчас же уйти, чтоб не попасться, но он его подавил и вошел в комнату.

– Он с оружием. Как сам-то? – спросил Терентий Сервильевич и, не дожидаясь ответа, сообщил: – Сейчас по радио выступал писатель, и вот его спросили, что, по вашему мнению, происходит в стране, так он прямо сказал: «Воруют». Понимаешь? Вот что сказал писатель!

– Карамзин, наверное, – предположил Семен Иванович, не в силах противиться вихрю политинформации и кренясь в направлении от эпицентра.

– Может быть. Хотя, кажется, какая-то фамилия другая. А может, и Карамзин. Ему говорили: скажите, Михаил, не помню как по отчеству. Известный писатель. Нет, ну ты скажи: ведь все кругом открыто говорят, что идет воровство, а им хоть бы что! В какие дни стал я персональным пенсионером!

После этой вольной цитаты из «Скупого рыцаря» Терентий Сервильевич безнадежно махнул рукой и качнул головою, дававшей ему сходство с моржом.

– Вот, Семен, хоть ты скажи мне: если Бог есть, как тут утверждают, то какой смысл, чтоб у меня был разум? Если он мне только приносит страдания от наблюдений? Бог бы, если был, разве бы он мне его дал без всякой цели?

Семен Иванович был вынужден согласиться с Терентием Сервильевичем, что если бы Бог был, он бы, безусловно, Терентию Сервильевичу разума не дал и был бы кругом прав в этой ситуации.

– Вот, – подытожил Терентий Сервильевич. – Вот до чего дожили. Сейчас одна надежда – на Венесуэлу, – сообщил он.

На этом этапе он был отвлечен вбежавшим в комнату мальчиком в шортах и с благонравным выражением.

– Поди сюда, Коля. Латинская Америка близка нам, россиянам, по поиску правды и новых путей к справедливости, – говорил он, просветленно гладя ребенка по ушастой головке. – Внуки – наше будущее, – также сообщил он Семену Ивановичу, чтобы у того не было сомнений на этот предмет. – От того, какими будут они, какими выйдут, зависит, сбудутся ли наши думы, чаянья наши. – Мальчик вырвался из-под груза ответственности и убежал за портьеру, глядя из-за нее блестящим глазом.

– Терентий Сервильевич, – сказал старший сантехник, – я к тебе по делу. У тебя знакомые среди писателей, небось, есть…

– Державного направления, – веско уточнил тот.

– Пусть и державного. Нам тут с мужиками один текст надо доработать. Соединить, понимаешь, куски в одно целое. Округлость придать. Так вот, не подскажешь ли…

– Зачем тебе писатели? Я сам сделаю, – решительно сказал Терентий Сервильевич и достал из-под себя тетрадь. – Я тут все думал сесть за мемуары. Когда история фальсифицируется на радость компрадорским кругам, нужно дать фальсификаторам твердый и недвусмысленный ответ. Ты какого мнения?

Семен Иванович вздрогнул и выразил единодушное отвращение от фальсификаторов.

– А пока вот, – продолжал Терентий Сервильевич, любовно поглаживая тетрадь, как конскую холку, – тренировался на мелочах, вырабатывая стиль. Написал ряд таких наболевших миниатюр. Из пережитого. Я же, Семен, сейчас много хожу везде. Что до старости лет мне не довелось встретиться с литературой – это моя большая драма. Я всегда к ней присматривался. Однажды посетил я встречу Ахматовой с читательской массой. Это она уже в годах была. Ну, скажу, впечатление самое величественное. Конечно, не девочка уже, но гордый такой профиль, так себя держит. И сразу видно, что человек грамотный. Уверенно говорит, по всем вопросам. А у нас, знаешь, какой был читатель подкованный? Очень зубастая молодежь! Спрашивали! И я тоже, молодой был, так написал записку и передал вперед по рядам, чего-то спрашивал у нее…