– Глеб, – дрожащим голосом пискнула Лиза, – что с тобой?

– Что со мной? Ничего особенного! – Он вскочил на ноги. – Просто я не люблю – да-да, не люблю, с большой буквы! – не люблю! Кто-то вот любит, а я – не лю-блю! Слышите? Убийцы! В вас нет ничего живого! Вы жрете воздух, которым я дышу! Вы заполняете мою жизнь собой! Неужели кто-то из вас когда-нибудь состарится и станет живым человеком?

В кофейне нарастал возмущенный ропот. Постояльцы спрашивали: кто такой? Требовали позвать милицию. Гадали: пьяный или псих? Официанты угрожающе двинулись к Глебу. Поднялись и посетители.

– Что, трупы, вам нужны чаевые? – Сильным ударом в челюсть он отправил одного кинематографиста на стол, а второму резко швырнул в лицо пачку купюр, которую выхватил из заднего кармана, успев крикнуть: – Это за удовольствие!

– Уйдем! – взвизгнула Лиза, но несколько человек уже бросились на Глеба.

Судя по естественной грации движений, это были танцоры. Впрочем, к драке они были приспособлены не лучше, чем оперные певцы к балету: старались бить ладонями и толкались. Обрызганный клюквенным джемом кинематографист участвовал в драке морально, призывая «начистить рыло подлецу». Обсуждавшие Чехова дамы удовлетворенно чокнулись бокалами с вином. Артисты, сценаристы, интеллектуалы всех мастей словно ждали мордобоя, в котором любой мог безнаказанно поучаствовать на виду у девушек, отбегая и наскакивая, норовя заехать прямее, чтобы уловить в себе прилив адреналина, возможно путая его с тестостероном. Под градом пинков и ударов, на которые почти не отвечал, Глеб рвал на них самое дорогое – эксклюзивную одежду. Возня плавно перетекала в стадию озверения.

– К выходу! – вопила официантка, прикрываясь подносом. – Пожалуйста, к выходу тащите!

Глеба потащили к выходу, чтобы эффектно спустить с лестницы. Он уже не мог сопротивляться навалившимся на него крепким творческим работникам. Какая-то мадам подбежала и плеснула в него кофе со сливками. Со всех сторон неслись подбадривающие крики, требующие наддать подонку. Прежде чем вылететь из кофейни, Глеб успел двинуть локтем в ближайший нос, окропив кровью раскаленные эмоции. Эмоции вспыхнули белым пламенем. Его бы разорвали на части, если бы в эту минуту в роскошное окно кофейни (от пола до потолка) не влетел кусок кирпича. Его запустил юный прохожий в измятой спецовке с отцовского плеча – и даже не убежал, злорадно ухмыляясь своим товарищам. Стекло взорвалось сотней осколков, вызвав невообразимую панику внутри, что дало Глебу шанс выкатиться из кофейни сравнительно безболезненно.

Лиза нашла его за углом. Он сидел на перевернутом мусорном баке и курил. Рубашка осталась почти без пуговиц, светлые брюки залиты кофе, по лицу, от виска к подбородку, протянулись две параллельные царапины. Она присела перед ним на корточки и промокнула царапины платком. Глеб улыбнулся.

– Ни одного синяка, представляешь? – сказал он. – Сплошные шишки.

Тем же платком она попробовала стереть со своих век поплывшую тушь, еще больше размазав ее вокруг глаз. Улица неистовствовала автомобильными гудками. Поднявшийся ветер нес по мостовой мусор: газеты с уже прокисшими новостями, политические листовки, зовущие к мирному штурму, грязные целлофановые пакеты. С ближайшей церкви ударили в колокол.

– Действительно, надо уехать, – молвил Глеб. Прищурив глаз, он посмотрел на красный диск солнца, свет которого уже не слепил, глубоко затянулся и подытожил: – К морю.

– Конечно, – всхлипнула Лиза, – давай уедем к морю. Прямо завтра, а? – Она вскинула голову и поймала его взгляд. – Ведь если не ждать счастья, оно не придет.

– Завтра так завтра. – Он погладил ее по щеке и некоторое время разглядывал ее лицо. – Осталось лишь выбрать подходящее море, – тихо, почти смиренно добавил он. – Впрочем, у меня есть одно на примете.

Он нагнулся, притянул ее за подбородок и поцеловал в губы, шепнув на ухо:

– Если бы ты видела себя сейчас. Если бы ты видела.

– А что? – обеспокоенно спросила она. – Что такое?

– Ну, вылитая очковая змея. – Он прижался лбом к ее лбу, и оба прыснули от смеха. – Вылитая.

– Ты обещал мне кофе.

– Обещал… Но у меня нет при себе денег. Я же расплатился.

– Надеюсь, окончательно.

– Надеюсь.

У Назара, примостившись на стойке, ревела Ксюха. Ревела устало, то и дело прикладываясь к стакану виски с колой. Ксюху обидели милиционеры. Отобрав выручку, всю ночь протиранили в участке. Ее утешали кто как умел. Даже Скваронский пробормотал что-то про греческого мудреца, который радовался тому, как мало ему надо.

Безразличным оставался лишь один финн, желтоволосый, с розовой, пропитой физиономией, который третий час, как вбитый гвоздь, одиноко сидел в центре зала и молча, угрюмо надирался. Он не владел русским языком.

– Менты проклятые! – в сотый раз с рыданием выдавила из себя Ксюха, и все, как по команде, повернулись к одинокой фигуре Гуся, который сидел в стороне и один не утешал пострадавшую проститутку.

Гусь сидел спиной, но сразу почувствовал на себе этот многоокий взгляд. Поежившись, он схватил в руки солонку, поставил ее на место, принялся было стряхивать с себя ее содержимое, но бросил это и, наконец, возмутился:

– Я следователь! Да! Простой следователь. – Он опять нервно вцепился в солонку, взмахнул ею, щедро посолив себе ширинку. – Даже не из убойного отдела!

Многие знали, что у него с Ксюхой производственный роман, но сам он об этом помалкивал, видимо полагая, что очков ему эта связь в глазах общественности не прибавит. Впрочем, Ксюха при всяком удобном случае охотно козыряла своими непротокольными отношениями с опером. Как ни жаль, но на этот раз сия пикантная подробность ей не помогла. В том отделении, куда она угодила, о Гусе ничего не слыхали.

– Я не могу знать всех ментов города! – бросил Гусь в ледяное молчание.

Марленыч осуждающе вздохнул, приобнял Ксюху за полное плечо и рассудительно заметил:

– Ну чего с мента взять, кроме беззакония. – И, поразмыслив, добавил: – Мент, он как совсем человек, только в фуражке. От этого у него гордость.

– Господи, ну какую чушь ты несешь, Марленыч! – завопил Гусь.

Старик махнул на него рукой и завершил свою тугую мысль:

– Кабы у них еще сердце было, окромя фуражки, то они бы подумали, какую хорошую девку обижают. Эх! Ты, дочка, не плачь. Плюнь на них. Посмотри хоть на нашего. – Он кивнул на Удуева. – Ва-ажный какой, глянь-ка. А толку-то? Все одним маслом мазаны. Как бутерброды.

Гусь горестно сплюнул, надулся и решил не отвечать.

– За квартиру задолжала пять месяцев, – пожаловалась Ксюха, давясь виски. – Меня вот-вот на улицу выкинут.

– Держись, детка, – ободрил Барбузов и ушел в бильярдную катать шары.

Марленыч побежал к вновь прибывшим. Все шустро разбрелись в разные стороны, и Ксюха осталась в одиночестве. Помаявшись недолго, Гусь встал и бочком, по-крабьи, подвалил к притихшей девице. Сел рядом, осторожно поинтересовался величиной долга и аж присвистнул.