Я спрашиваю тебя и всех тех, кто имеет больше опыта в любовных делах, ответьте: засыпая в руках вашего любимого, видите ли вы его сны? Потому что вот что явилось мне под закрытыми веками. Красная секвойя, прямой голубой эвкалипт, белки с бархатными карими глазами. Земля, в которой можно переродиться. Зимой ледяные пещеры, дымящие костерки, замерзшие водопады. А летом песчаная почва под босыми ногами, под нашими нагими телами, когда мы занимаемся любовью на диком маковом поле.

Равен, теперь я знаю, ты не ошибся: то место, которое ты называешь раем на земле, существует и ждет. И тем мучительнее она влечет меня, чем яснее я понимаю, что никогда не смогу побывать там с тобой. Время для Тило истекает, и ей осталось недолго.

Он пошевелился со стоном, как будто почувствовал мои мысли. Его губы сложились в едва слышное слово «огонь».

Я оцепенела. Мой Американец, неужели в это время ты видишь мой сон?

Он очнулся на мгновение, чтобы сонно мне улыбнуться, провести носом по моему плечу, моей шее.

— Мой тропический цветок, — проговорил он, — моя таинственная индийская принцесса, — затем он снова затих, провалившись обратно в сон, не заметив, что я отпрянула.

Хорошо, что ты напомнил мне, Американец, тогда, когда Тило, растворившись в тебе, уже почти забыла, кто она есть. Ты полюбил меня за цвет моей кожи, мой чужеземный акцент, необычность моей культуры: все это манило тебя волшебством, которого тебя не хватало в женщинах твоей расы. Томясь по нему, ты сделал меня в своем воображении такой, какой я не являюсь.

Нет-нет, я не вправе тебя винить. Может быть, и я тоже тебя придумала. А как на почве недопонимания может взрасти семя настоящей любви? Даже если бы между нами не стояли специи, у нас бы ничего не получилось. И кто знает, не стали бы мы в конце концов ненавидеть друг друга.

Что же, тем лучше.

Эта мысль придала мне силы, так что я смогла вырвать свое сомлевшее тело из теплого гнездышка. Приступить к тому, что должна успеть сделать до того, как он проснется. В ящике стола на кухне я отыскала бумагу и карандаш. Начала писать.

Записка отняла много времени. Мои пальцы не слушались. В моих непокорных глазах зрело рыдание. В голове рождались только слова любви. Но, наконец, дело сделано. Я открыла дверь в ванную, обернула записку вокруг тюбика с пастой, где он должен будет завтра утром ее найти.

И разбудила его.

Мы поссорились: это была наша первая любовная ссора. (И последняя, напомнил голос в моей голове.)

Я сказала ему, что должна вернуться в свой магазин. Он не понимал. Почему мы не можем побыть вместе до утра, еще раз заняться любовью при утреннем свете. Он принесет мне завтрак в постель.

О Равен, если бы ты только знал, с каким удовольствием…

Но к рассвету, когда пламя Шампати зажжется, хочу я того или нет, я должна находиться от тебя как можно дальше.

Я заставляю себя говорить холодно, говорю, что мне надо побыть одной, все обдумать.

— Я уже тебе надоел?

Равен, Равен, — плачет душа.

Я говорю, что мне срочно нужно кое-что сделать, но что — объяснить не могу.

Его губы сложились в линию жестокой обиды:

— Я думал, у нас больше нет друг от друга секретов. Думал, что отныне наша жизнь — одна на двоих. Разве ты своим телом не обещала мне этого?

— Пожалуйста, Равен!

— А как же наше райское место? Мы разве не поедем искать его вместе?

— К чему спешка? — Я и сама удивлена тому, как спокойно мои губы выговаривают лживые слова, тогда как внутри все сжимается и переворачивается.

— Мы не должны больше терять ни минуты, — настаивает Равен, — ведь теперь мы нашли друг друга. Ты лучше, чем кто бы то ни было, понимаешь, как изменчива жизнь, как в ней все неустойчиво и хрупко.

В ушах у меня эхом бьется: хрупко, хрупко. Звезды в окне головокружительно тают в преддверии утра.

— О'кей, — наконец говорю я, слишком трусливая, чтобы видеть разбитую надежду в его глазах, — приезжай ко мне утром, и тогда мы отправимся, — а про себя добавляю: если я там к тому времени буду.

Я же знаю, что нет.

Мы едем в молчании. Равен, все еще недовольный, настраивает радио. Животные в оклендском зоопарке странно себя ведут, с самого вечера кричат и вопят на все лады, — вещает диктор ночного выпуска новостей. Певец голоском как тростник на ветру, предупреждает нас, что если мы помчимся еще быстрее и достигнем скорости звука, то просто сгорим.

О пламя Шампати, как быстро я помчусь, как ярко я загорюсь.

Я представляю, как Равен увидит утром записку, когда, спотыкаясь, зайдет в ванную, на его слипшихся глазах еще запечатлена форма моих губ. Как широко они распахнутся, сбрасывая последние остатки сна.

«Равен, прости, — прочтет он, — я не надеюсь, что ты поймешь. Просто поверь, что у меня не было выбора. Я благодарю тебя за все, что ты мне дал. Надеюсь, я тоже что-то привнесла в твою жизнь. У нашей любви нет будущего, потому что она порождена фантазией, твоей и моей, идеализировавшей образ индианки и образ американца. И уходя — пока не знаю, что меня ждет, жизнь или смерть, — я буду хранить память об этом мучительно кратком миге счастья. До конца».

Я не открывала дверь своего магазина, пока Равен не уехал. Мне страшно было даже предположить, какой разгром ждет меня внутри в качестве расплаты за это последнее мое деяние — такую любовь, какую вкушать Принцессам не дозволяется.

Но там — все, как я и оставила. Я смеюсь и чувствую почти разочарование. Как будто все это время я надрывала себе сердце беспокойством совершенно напрасно. Все будет так, как обещала Мудрейшая: я ступлю в пламя Шампати, а затем очнусь на острове, чтобы, наследуя, возложить ее бремя на свои плечи. О, воистину, это будет мне наказанием и, безусловно, наихудшим из всех возможных. Конечно же, моя кожа будет вся в следах от ожогов, чтобы я никогда ничего не забыла; конечно же, я окажусь в теле старухи (я уже чувствую, как оно снова меняется — снова искривляются кости) — еще старее, уродливее, со всеми его немощами и болезнями.

Я прохожу мимо опустевших полок, напоминающих мне о разных моментах, и со всеми ними прощаюсь. Вот здесь Харон попросил меня погадать ему по руке, здесь жена Ахуджи восхищенно склонилась над витриной, залюбовавшись на сари цвета нежной сердцевины папайи. Здесь Джагшит стоял подле своей мамы, еще такой скромный, в тюрбане, зеленом, как попугай. Но вот их имена ускользают, как и их лица, и даже печаль расставания нема, как будто я уже далеко отсюда.

Равен, смогу ли я забыть и тебя вот так же?

Только дойдя таким образом до середины магазина, я почувствовала это — неуловимое, как движение света и тени в ночном небе, когда на нем уже высыпали звезды. Старая Тило должна была бы сразу понять.