– Яда роща шуминэ-э-эла!..

Цыгане оживились, загомонили, и, когда дед Илья вместе с Мери подошли к палатке, перед ней уже образовался круг, а долевая песня сама собой стала плясовой:

Эта роща зашумела,

Девка спать не захотела,

На заре, на зорьке белой

Девка тут прошла…

– Ну, дочка, скхэл…[54]– негромко сказал дед Илья, подталкивая Мери в круг. Та пожала плечами, улыбнулась, мельком взглянула на подавшегося вперед Сокольского и легко прыгнула в круг. И пошла, чуть пружиня на пальцах, встряхивая обеими руками вьющуюся копну волос, волнуя коленями рваный подол юбки. Костер вдруг с треском выстрелил искрами, осветив с ног до головы всю тоненькую, невысокую фигурку девушки, забившись золотыми бликами в широко открытых черных глазах, высветив насквозь рассыпавшиеся по плечам кудри. Сокольский невольно зажмурился от яркого света, а когда вновь открыл глаза – Мери уже не было у костра. Вместо нее под подбадривающие вопли цыган отчаянно колотила грязными пятками в землю измазанная до самых глаз, оборванная девчонка лет семи. Поймав взгляд Сокольского, она широко улыбнулась щербатым ртом и, задрав острый подбородок, забила костлявыми плечами.

– А где княжна? – встревоженно спросил он у старой Насти, с улыбкой следившей за ним.

– Придет, золотой, придет скоро, куда на ночь глядя денется. Ты ешь, простынет. Не такое нынче время, чтобы еде хорошей пропадать, ешь.

– Я хотел бы забрать ее отсюда, – медленно выговорил Сокольский, беря миску на колени и принимаясь за еду. – Это можно?

– Отчего ж нельзя? – Старуха палкой поворошила угли, и к черному небу взметнулся новый сноп искр. – Забирай… коли девка заберется. На ногах у ней небось не повиснем.

– А если не заберется? – глядя в огонь, серьезно сказал он.

– Ну, тогда о чем и речь вести? – слегка усмехнулась Настя.

– А если я захочу остаться? Здесь, с ней? – вдруг спросил Сокольский, в упор посмотрев на нее. – Можно?

Старая цыганка молчала. Рядом звенела плясовая, рявкала расстроенная гармонь в руках худой молодухи в сбитой на затылок косынке, плясали, дрожа плечами из-под рваных кофт, взъерошенные белозубые девчонки, но Сокольский, не замечая этого, пристально смотрел на Настю.

– Ни к чему это, милый, – помолчав, ответила наконец та. – Зачем спрашиваешь, когда знаешь, что все равно не останешься. Ты – человек военный, и дорога тебе скорая обратно на войну. А у нас ты не сможешь… Это вечером здесь хорошо, поют, пляшут… а наутро кусок хлеба добывать надо. Разве ты сумеешь? Вы ведь только друг в друга палить можете, а чему путевому выучиться и в голову не взбрело.

– А как же она?.. Мери?

– А Меришка – девка. Девки, когда приспичит им, всему быстро учатся. Природа у них такая, как вода, – во что нальешь, такой и станет. Сам видишь, она года еще за нами не бегает, а уж куда какая цыганка стала – не у всякого этакая в шатре сидит! А гадает как! Ты ее попроси, она тебе лучше любой нашей всю судьбу по косточкам разложит!

Сокольский пристально вгляделся в морщинистое лицо цыганки, ища в нем насмешку, но старая Настя казалась серьезной и даже грустной.

– Но… что же с ней станет дальше? Она всегда будет жить здесь?

– Как сама захочет.

– Ей ведь нужно будет как-то устраивать свою жизнь…

– Ну-у-у, брильянтовый мой… Времена сейчас такие, что дай бог эту жизнь хоть как уберечь, не то что устроить! А коли все наладится, так сама устроит – никого не спросит! Да ты ведь ей тоже большого счастья не сделаешь.

– Откуда же ты можешь знать!.. – вскинулся было он, но внимательные черные глаза старухи посмотрели на него без насмешки, без гнева, и Сокольский медленно отвернулся. И не пошевелился, когда сухая горячая рука погладила его по плечу.

– Доедай, твое благородие. А не хочешь – я дитям отдам. И чаю тебе налью. Эй вы там, жареные, распрыгались, а про самовар забыли! Чаю барину дайте!

С того дня ротмистр Сокольский начал появляться в таборе чуть не каждый вечер. К нему быстро привыкли: даже ехидные девчонки, видя на дороге фигуру всадника на гнедом жеребце, перестали визжать на всю степь: «Дыкхэньти, Меришкин военный приехал!» Он спешивался, снимал седло с коня, отпускал его к цыганским лошадям, сам шел к шатру Ильи. Денег ротмистр больше не приносил, поскольку приносить было нечего: смеясь, Сокольский рассказал Мери о том, что в первый вечер сгоряча отдал цыганам все, что у него осталось от жалованья.

«На что же вы живете?» – ужаснулась девушка.

«Сам не знаю, – честно ответил он. – Ловили вот сегодня с Вересовым бычков на стрелке…»

Полведра еле живых бычков были предъявлены и немедленно пошли в котел. Однажды Сокольский привез целую баранью ногу, уверяя, что выиграл ее в карты, в другой раз – полмешка прошлогоднего пшена. Цыгане искренне благодарили: на окрестных хуторах, где уже несколько лет занимались «самоснабжением» все виды войск, гадалкам становилось все труднее и труднее добывать свои куски. Раза два Сокольский приезжал с пустыми руками и виноватым видом, и тогда старая Настя от души наливала ему в миску цыганского супа, сваренного «из того, что бог послал».

«Что с них сейчас взять, сами все голодные ходят… – вздыхала она после. – Приперло, видать, и господ. Меришка, ты ему хоть рада, или вхолостую парень время тратит?»

Мери молча пожимала плечами. Особой радости эти посещения ей не доставляли, но когда однажды Сокольский не появлялся почти целую неделю, она, к своему изумлению, начала беспокоиться и даже всерьез собралась идти в город, к Дине, чтобы как-нибудь выяснить, что случилось. Идти, впрочем, не пришлось: на седьмой день ротмистр приехал, мрачный и осунувшийся. Расспрашивать его Мери не стала и просто, взяв за руку, повела к большому костру, где уже булькал самовар и сидели цыгане. Те, почувствовав настроение гостя, запели сразу же, стараясь заглушить бурчание в голодных желудках: сваренной еды едва хватило на детей. Лихая, беспечная песня взлетела над табором, уносясь к закату, и старая Настя, держа за руку Сокольского, пела-уговаривала, глядя ему в лицо и показывая в улыбке молодые, ровные и крепкие зубы:

Ах, пить будем, ах, гулять будем,

А коль смерть придет – помирать будем!

Чаялэ, кхэлэн!

Первой вскочила Мери, за ней попрыгали с мест остальные, поднялась, к дикому общему восторгу, и сама Настя, поплыв среди скачущих и трясущих плечами девчонок спокойно и уверенно, как линкор. А потом она остановилась возле мужа, поклонилась ему низко, до земли. Старый цыган со страшно недовольным видом встал, передал трубку правнуку и, взъерошив ладонью седую курчавую голову, степенно пошел, кладя шаг в шаг, вслед за женой. Как плясали они вдвоем под истошный визг цыганок, под рвущуюся к звездам песню, под хриплый рев сипатой гармони!.. Мери, восторженно кричавшая и бившая в ладоши вместе со всеми, случайно взглянула на Сокольского. Тот не сводил глаз со старых цыган, не улыбался, и в прыгающем свете костра особенно резко был виден пересекавший лицо шрам. «Не придет, верно, больше…» – подумала Мери. Но на следующий день он появился снова, с огромной плиткой японского табака, которую дед Илья разделил пополам, вернув половину хозяину, и со связкой серой, окаменевшей воблы, в две минуты расхватанной цыганятами, – и все пошло по-старому.