Все же мы, мичманы, решили просить дать нам шлюпку, чтобы на ней попробовать прорваться к русскому берегу. Перспектива совершить такое путешествие, да еще, наверное, с массой приключений очень увлекла молодежь, и Е., как старший, пошел к командиру. Тот, хотя и неохотно, но согласился на нашу просьбу, однако при условии, что найдется такая шлюпка, которая будет в состоянии выдержать предстоящее плавание и если она окажется не нужной для спасения других. Оставалось только поблагодарить командира и согласиться, что он совершенно прав.

Мы отправились к старшему офицеру, который как раз был занят осмотром шлюпок. Детальный осмотр дал довольно печальные результаты: кое‑как можно было еще приготовить пять шлюпок, но никак не больше. Починка подразумевалась условная, на живую руку, так как мелкие осколки так изрешетили наши шлюпки, что над ними пришлось бы работать несколько дней, а в нашем распоряжении могло быть два‑три часа. Таким образом, план молодежи рушился, и мичманы были страшно разочарованы.

Впрочем, если бы мы тогда знали сложившуюся после боя обстановку, то не стали бы так волноваться – ведь неприятель всем своим флотом установил завесу севернее о‑ва Дажелет, и, следовательно, «Иртыш» и, наверное, шлюпка оказались бы перехвачены. Во всяком случае, при огромных размерах транспорта и малом ходе рассчитывать на незамеченный проход опасной зоны шансов не было никаких.

После всех пережитых волнений по поводу принятого решения прошло еще томительных шесть – семь часов. Горизонт оставался чистым, и за все время даже ни один дымок не показался. Это особенно подзадоривало идти дальше, и все волновались, начнет ли «Иртыш» тонуть и его придется покинуть или еще протянет. Эти часы тянулись страшно медленно, и никто не знал, чем заняться: имело ли смысл приводить корабль в порядок, начать починки и налаживать обычную жизнь, когда в любой момент может произойти катастрофа. Мрачно мы сидели за обедом, в полуразрушенной кают‑компании не было слышно обычных шуток и споров, точно кого‑то оплакивали, да, впрочем, и действительно впору было оплакивать гибель русского флота.

Чем дальше шло время, тем роковая стрелка кренометра все больше наклонялась. Наконец в 5 ч. дня 15 мая пришлось прийти к убеждению, что минуты «Иртыша» сочтены и он каждый момент может начать тонуть. Поэтому дальше ждать становилось рискованным, и настало время готовить шлюпки к спуску. Как было решено, командир повернул к берегу и на расстоянии около 10 миль от него на глубине 55 сажен стал на якорь. Началось сложное спускание шлюпок с корабля с предельным креном и поврежденными приспособлениями. Только после упорной работы в течение часа наконец они были на воде, и началась погрузка раненых. Потом рассадили команду, затем сели офицеры и последними спустились командир и старший офицер. Незабываемые моменты!

Невероятно тяжело покидать корабль, на котором совершен такой трудный переход и пережиты ужасы боя. Какую печальную картину теперь представлял наш «Иртыш»: всюду следы разрушений, разбросанные вещи, грязь и запустение. Транспорт сразу принял нежилой и покинутый вид, и он на наших глазах как бы превращался в труп.

Вообще, каждый корабль, на котором пришлось прослужить долгое время, бывает жалко покидать, потому что к нему привыкаешь и с ним как‑то сживаешься. Он уже кажется не бездушной железной коробкой, а существом, как‑то духовно связанным с экипажем. Мы покидали сегодня «Иртыш», обреченный на неизбежную гибель, а ведь вчера он нас спас, вынеся из опасного положения. Бедный, бедный «Иртыш», недолго ты послужил в русском флоте, недолго на твоей корме развевался славный Андреевский флаг.

Но кроме людей на корабле были еще живые существа; их пришлось предоставить самим себе. Соловья, которого покойный Яшка таскал за хвост, выпустили на свободу; быков отвязали от стойл. Одна кошка отправилась с нами, остальные куда‑то запрятались, так что их найти не могли. Потом японцы рассказывали, что одна из коров доплыла до берега и, вроде нас, попала в плен. Говорят, что крысы чуют заранее гибель судна, но, должно быть, у нас они были малочувствительны и не учуяли судьбы «Иртыша». Во всяком случае, мы не заметили, чтобы они его покидали.

Пока плыли, никто не спускал глаз с «Иртыша», ожидая его «последнего вздоха», но он пока продолжал печально стоять, уткнувшись носом в воду. Лишь Андреевский флаг слабо колыхался на корме. Когда шлюпки подходили к берегу, мы увидели в некоторых местах буруны, но никто даже не подумал искать удобного места для высадки, и стали приставать там, где пришлось. Оттого несколько шлюпок перевернуло, и они затем разбились на камнях.

На берегу нас встретили какие‑то люди с угрожающим видом и вооруженные палками, вилами и лопатами, но державшиеся на приличном расстоянии. В это время команда успела вытащить раненых и положить на песок. Затем привязали к веслу флаг с красным крестом и стали жестами показывать японцам, что оружия у нас нет. Убедившись, что мы имеем мирные намерения, они успокоились, однако подходить не решались и только показывали руками по направлению деревни. Мы поняли, что они кого‑то ждут, и, следовательно, нам приходилось делать то же самое.

Действительно, скоро появились три полицейских с веревками. Не обращая на нас никакого внимания, они быстро вбили колья кругом места, где мы расположились, и между ними протянули веревку. Таким образом, наш лагерь оказался оцепленным, и они сами остались сторожить, объясняя жестами, что никто не должен за него выходить. Тут впервые почувствовалось, что мы уже не свободные люди, а пленники.

Время клонилось к закату. Все офицеры и матросы сидели на берегу и грустно всматривались в очертания «Иртыша». Издали трудно было сказать, что с ним происходит, но вдруг мы заметили, что он как бы стал уменьшаться в размерах: первым под воду ушел нос, виднелись только спардек и корма, а затем и они стали быстро погружаться. Несколько секунд торчали верхушки мачт и труба, и – все исчезло. «Иртыша» не стало. Как это зрелище ни было тяжело, но оно нас успокоило, ибо оставалось какое‑то опасение: а вдруг мы ошиблись и «Иртыш» без хода еще долго продержится на воде; тогда японцы успели бы прислать какое‑нибудь судно и отбуксировать покинутый транспорт в ближайший порт. Теперь это беспокойство окончательно отпало: никто не достанет его с такой глубины!

Наконец появилась группа каких‑то новых японцев, которые оказались местными властями. Они кое‑как говорили по‑английски и кратко задали командиру несколько вопросов о причинах нашей высадки. В свою очередь командир попросил их как можно скорее устроить раненых и облегчить нашему доктору его работу. Из разговора с ними мы узнали, что высадились у маленькой деревушки, в 25 километрах от города Хамада. Ее жители еще никогда не видели европейцев, так как в этот район им не было доступа. Вот почему, оказывается, крестьяне в первый момент с таким опасением и недоброжелательностью на нас посматривали.

После переговоров японцы начали распоряжаться: при помощи матросов раненых перенесли в сельскую школу, команду разместили в храме, а для офицеров наскоро очистили несколько домиков. Затем предупредили, что, как только из города придет конвой, нас туда отправят, а пока мы должны сидеть в определенных помещениях и без разрешения никуда не выходить. Когда наконец мы попали в определенный нам домик и были предоставлены самим себе, то почувствовали, как невероятно устали после всего пережитого, нестерпимо захотелось спать. Располагаться на ночь приходилось по‑японски: просто на полу, покрытом циновками, подкладывая под голову круглые валики. Через несколько минут все уже спали. Но впечатления боя были так ярки, что во сне еще раз переживалось то, что было перечувствовано наяву.