И вновь он оторвал перо от пергамента, не забыв предварительно подчеркнуть волнистой линией свое имя. А потом присовокупил еще дату и место написания послания.

И наконец, послание было отложено в сторону рукой, средний палец которой украшало массивное кольцо с рубином. Рука эта принадлежала человеку, которого ни в каком отношении нельзя было признать редкостным или выдающимся. Лицо у него было совершенно обыкновенное, незапоминающееся, и никто не был бы в состоянии, единожды увидев его, без труда узнать при следующей встрече. Говорил он ровным монотонным голосом. О зубах его сказать вообще нечего, потому что он никогда не улыбался и не обнажал их. Если что и бросалось в глаза, то это угловатость и порывистость движений этого человека. Он чем-то походил на марионетку, да, в сущности, и был марионеткой.

Епископ экономными движениями присыпал свою подпись песком, чтобы чернила скорее просохли. Его взгляд на секунду остановился на мастерски начертанной подписи. «Матео де Лангрео-и-Нава», – пробормотал он еле слышно, испытывая при этом невероятную гордость, ибо явился на белый свет сорок три года назад в семье поденщика, а сегодня он – епископ Овьедо.

Таким взлетом карьеры он не в последнюю очередь обязан тому, что никогда не делал ошибок, но мог учиться на ошибках других и, более того, сам побуждал соперников делать промахи...

Матео поднял глаза. Он находился в зале заседании мэрии Досвальдеса – скромном помещении, стены которого были увешаны государственными флагами. Наименования «зал» эта комната никак не заслуживала. Полдень, а свет в «зале» тусклый, да и вообще как-то мрачновато. Стол, за которым сидел и писал епископ, был новым, сбитым кое-как. Грубый вид стола являл собой полную противоположность аккуратно сложенным бумагам – один документ на другом стопочкой в правом углу. Три горящие свечи отбрасывали тусклый свет на отца Энрике, помощника епископа, который, сидя с ним рядом, спал. Он, расслабившись, налег туловищем на столешницу, и только голова странным образом была в несколько приподнятом по отношению к телу положении. Такое состояние было привычным для отца Энрике и стало причиной его прозвища – Кривошей.

У двери стояли на страже двое из десяти солдат епископской свиты. Они опирались на свои алебарды и казались такими же сонными, как Кривошей. «Сони они все!» – подумал Матео, однако будить их окриком не стал. Он знал, что разместили их плохо и за всю ночь они почти не сомкнули глаз. Епископу предоставили, разумеется, подобающие его сану покои, как и положено, на первом этаже здания мэрии. Но до чего все-таки негостеприимный городишко! Глушь и нищета!

Епископ позволил себе прокашляться и мысленно прикинул, стоит ли ему пожаловаться начальству на холодный прием, однако тут же эту мысль отбросил. «Осторожность – мать любой карьеры!» – таков был его девиз. В значительной степени благодаря соответствующему этой мысли поведению он оказался в фаворе и у папы, и у короля. А сейчас, после ареста Игнасио, круг его обязанностей значительно расширился. Прелат-доминиканец, которого Матео, впрочем, никогда не считал особенно опасным соперником в борьбе против ереси, находился в данный момент где-то в катакомбах Латерана[16], лично осужденный Григорием XIII. Каким образом до папы дошли слухи о богопротивном поведении Игнасио, никого не касается...

– Отец Энрике, – Матео говорил, не повышая голоса, – проснитесь!

Но его помощник продолжал спать.

Матео выпрямился в своем кресле, повернулся вполоборота к отцу Энрике и уже громче сказал:

– Ваша потребность в сне непозволительна для слуги Господа!

Когда и на этот призыв реакции не последовало, епископ свернул пергамент в рулончик и стукнул им спящего по голове.

Только тогда Кривошей наконец пошевелился. Он распростер руки и несколько раз сладко зевнул.

– Это послание его величеству! – объяснил епископ. – Изготовьте копию этого письма для святейшего отца в Риме и скрепите оба документа печатью. И отправьте сегодня же с нарочным.

Кривошей еще несколько раз зевнул. Потом кисло улыбнулся, обнажив два ряда гнилых зубов.

– Разумеется, конечно! Будет сделано, мой епископ!

– И не медлите с этим, осмелюсь вас попросить.

«Этот Энрике хуже чумы и проказы вместе взятых!» – подумал Матео. И не только потому, что он упрямо обращался к нему «мой епископ» вместо положенного «ваше преосвященство», – Кривошей вообще не проявлял по отношению к епископу положенного пиетета. У Матео руки так и чесались задать лентяю заслуженную трепку. Но он подавлял в себе это желание. Осторожность – мать любой карьеры! Ходили слухи, будто семья Энрике по материнской линии в родстве с домом Габсбургов, так что в некотором смысле в его жилах течет кровь Филиппа II.

– Ой-ой, – протянул Кривошей, потирая глаза: он словно отгадал тайные мысли епископа. – Уж не разыгралась ли ваша печень?

Он протянул руку, взял свернутое в рулончик послание и спрятал под сутаной.

– Как насчет плотного обеда? – спросил Кривошей безо всякого перехода. Еда была его страстью. Он обладал способностью впихивать в себя буквально все, причем в неописуемом количестве. Вкус пищи при этом играл второстепенную роль. Самое удивительное, что при этом Энрике оставался худым, как тростинка.

– Бога ради, – Матео безукоризненно играл выбранную им роль. – Только сначала пойдите и выполните мою просьбу. Прямо сейчас. А потом велите принести обед. Опять-таки, сюда, в зал. Нам еще предстоит потрудиться.

– Слушаю, мой епископ.

– И проследите, чтобы не подавали этой крестьянской пищи вроде вчерашней.

– Как вам будет угодно, – Кривошей пренеприятно осклабился и неторопливо вышел из зала заседаний.

– Вино нежное и сладкое, наверное из андалузского винограда, – привычным жестом епископ провел салфеткой по губам. На ней остались розоватые следы. Матео с неудовольствием воззрился на это пятно. – К сожалению, кроме вина, нас ничем достойным не попотчевали.

– Почему это, мой епископ? – Кривошей жевал, набив полный рот, из которого время от времени вылетали брызги и крошки. – К чему такая несправедливость? – он силился подавить подступающую отрыжку. Но это ему не удалось.

– Я был бы вам весьма признателен, отец Энрике, если бы вы поскорее завершили трапезу. Опасность умереть от голода, по-моему, уже миновала.

Челюсти Кривошея перестали перемалывать пищу.

– Хар-хар-хар! – рассмеялся он. – Мой епископ изволил прошутить. – Он, пыхтя, пододвинул к себе с полдюжины тарелок, на которых лежали аппетитные яства: копченая ветчина, заливное мясо, жареный фазан, козий сыр, пресные лепешки и разные фрукты. Вскоре от всего этого не осталось и следа. – Шесть бокалов андалузского, которое вам так пришлось по вкусу, мой епископ, очень даже поспособствует пищеварению! И по этой самой причине нет ничего лучшего, чем выпить еще пару бокалов.